Шрифт:
А в зале суда звенело: шесть лет! шесть лет! восемь! восемь! восемь! десять! десять! двенадцать!! ПЯТНАДЦАТЬ!!! лет… Сурку…
За бумажки… Ну, суки, ну, бляди, ну, менты, ненавижу! Власть вашу поганую ненавижу! В бога, душу, мать пополам… Ну твари, ну твари, ну…
В горле першит, глаза застилает туман и хочется кого-нибудь убить. Разорвать. Шесть лет… А Сурку пятнадцать!..
Рву кулаком глаза, сорвав очки. Напялив их снова, смотрю на братву — все притихли, примолкли… Как же так… За что?.. Сурок побледнел, губы кусает.
Мымра бумаги сложила:
— Все ясно?
Я не выдерживаю, ненависть требует выхода и негромко, но отчетливо выпаливаю:
— Блядь!
Мымра дергает головой и делает знак секретарю. Та орет:
— Встать! Суд окончен!
Все уходят. Мы остаемся. Навечно. Шесть лет… Клетка, удар дубиной по спине:— За судью, мразь!
Воспринимаю тупо, боли не чувствую.
Автозак, дорога, шесть лет… Приехали, наспех прощаемся, когда еще увидимся, шесть лет, шесть лет…
— Иванов! К зам. начальнику СИЗО!
Ведут, шесть лет, шесть лет, шесть лет…
— Подследственный, — начинаю по привычке, но вспоминаю, что уже не подследственный, а осужденный, ком подкатывает к горлу и жить не хочется… Я поправляюсь:
— Осужденный Иванов, —
дальше не могу продолжать, горло перехватывает, нет, не слезами, а ненавистью!
Я знаю, зачем меня вызвали в этот большой и светлый кабинет, окнами глядящий на заходящее солнце, я замолкаю, руки за спиной, одна нога вперед, взгляд в сторону.
Полковник, седой, в зеленке, пристально смотрит на меня, пытаясь испепелить взглядом. Не получается, начинает:
— Ты уже дважды был в карцере: один раз соучаствовал в опускании подследственного, другой раз в нанесении телесных повреждений, — я молчу, понимая, что оправдываться бесполезно. Мне дали шесть лет зоны!..
— В карцер пойдешь, мразь политическая, за язык! Что б в следующий раз язык держал на месте — в жопе! Понял! — срывается на крик полковник. Я морщусь, но молчу.
Меня уводят. На подвале, в карцерном коридоре, меня встречает огромный корпусной, с дубиной в руке.
— Это тебе не по нюху наш советский суд? — вопрошает корпусняк. Я машу головою. Не по нюху, нет, не нравится мне суд, который за бумажки шесть лет дает!
Корпусной бьет меня… Раз, другой, третий… Сначала я прыгаю, как мячик и ору, как зарезанный. Затем падаю. Он прекращает экзекуцию и небольно тыкает меня сапогом в лицо. Совсем чуть-чуть. Рот заполняется соленой кровью, слезы от боли текут сами собой, спина отнимается…
Меня бросают в карцер как матрац. Отсидел я десять суток. В одиночке.
Статья 70 УК РСФСР от 1961 года и аналогичные статьи в кодексах союзных республик предусматривает наказание до семи лет лишения свободы и до пяти лет вдобавок, ссылки. Но иногда советское судопроизводство, самое гуманное в мире, начинает лихорадить, давать сбой и эти бляди даже свои собственные законы нарушают…Или подгоняют дела и людей под законы и статьи так, как им удобнее.
Основную массу нашей банды судили по 70, 198 и 209. Но некоторые из этой основной массы, видимо особо отмеченные судьей или роком, поимели сомнительное счастье узнать кроме уголовного кодекса еще и уголовно-процессуальный. Статья 40 — в случае осуждения гражданина по двум и более статьям, применяется статья двадцать пять уголовно-процессуального кодекса РСФСР. И аналогичные статьи кодексов других республик. И тогда больший срок по одной статье поглощает меньший по другой…А есть еще статья 41 — меньший срок не поглощается, а приплюсовывается полностью или частично… Вот моим корешкам по несчастью и банде нашей хипповой и приплюсовали. Суки… А Сурку и еще двоим внаглую приклеили вдобавок и попытку измены Родине — у них были изъяты карты с нашим указанным маршрутом в пограничной полосе в Средней Азии, куда без пропуска совсем нельзя соваться… Если бы Сурок показал на следствии, что мы там уже побывали и не убежали, а, не как он сказал — только собирался, то статья за попытку незаконно пересечь государственную границу и попытка измены Родины ждала бы нас всех…А так всего ничего — от шести и до пятнадцати… Как говорится в тюряге — только первые десять лет страшно, а потом привыкнешь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Отсидел я десять суток. И не помер. В карцере тепло, спина перестала болеть на третий день (почти), а мысли были об одном — шесть лет. За что? шесть лет…
Отсидел, затем подняли наверх. Забрав матрац и остальное нехитрое барахло, сказал братве, сколько дали и, не замечая сочувственных взглядов, пошел впереди дубака. В новую хату, в осужденку. И что меня там ждет, один бог знает, да и то не в мелких подробностях. Но имея за плечами «шесть девять», три трюма, срок шесть лет и последние молотки за судью, шел я спокойно, не ведясь, так как уже повидал, если не все, то многое.
— Стой, — рявкает дубак и передает меня другому, а тот ведет к корпусному. Недолгая процедура приемки— и я в хате.
Огромная светлая хата. И шконок до едрени фени — аж четыре ряда. Три стола, две параши, ни чего себе, о-го-го!
— Привет, Профессор! — о, знакомое рыло, виделись в два один, по-моему ушел на суд еще при Тите. Как звать, не помню. Отвечаю, кладя матрац на лавочку возле стола:
— Привет, привет, про Тита слышал?
— Слышал, а как ты?
— Я потом в шесть девять сидел…