Шрифт:
— Подъем ровно в шесть и опять
Работа, работа, работа! Как хочется мать увидать, Хотя бы только на фото… В общем, веселье в разгаре, день прожит не зря, дни идут — срок летит…— Отбой! — гремят ключи об дверь.
— Подъем! — гремят ключи об дверь.
И встает вместе с нашей хатой вся родная страна. Пролетело несколько дней в ничегонеделании. Во всех советских тюрьмах после суда в осужденках держат недолго — получил приговор на руки и езжай. Ответ на кассацию получишь в зоне, все равно он заранее известен — «…оставить срок наказания без изменения». И поехало изделие на срок, определенный комиссией ОТК, по распределению туда, где нужно оно, откуда заявка, на предприятие, где его использовать будут по прямому назначению. А называется предприятие-то — Исправительно-Трудовое учреждение. Трудовое. А значит, — вернемся в начало конвейера, КГБ арестовывает людей, изготавливает изделия для работы, а вовсе не для пресечения преступной деятельности. В большинстве случаев. Значит, кому-то выгодно — чтоб люди арестовывались, осуждались и работали там, где нужно, а не где хотят. Ведь и оплата в зонах другая, все, кто сидел, мне об этом рассказывали. Более низкая да еще и вычетов много, даже за то, что тебя охраняют… Значит, КГБ арестовывает, возможно и по негласным, не бумажным, заявкам? Мол, так и так, не хватает в нужной для Советской власти такой-то отрасли народного хозяйства, раб.силы, предприятия испытывают нехватку в изделиях… И старается КГБ, изо всех сил старается, и МВД помогает, не отстает, не все преступления надо тюрьмой наказывать, и Верховный Совет им в этом изо всех сил помогает — Указ за Указом стряпает. То ответственность за хулиганство! И поток людей в тюрьмы за, за, за… Один разбил стекло (по пьяни), другой поссал рядом с обкомом, третий ругался матом и ударил кого-то, четвертый… И всем по три! Года! То Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Ну тут волна Лечебно-ТРУДОВЫЕ!!! Профилактории чуть не захлестнула, не потопила. Еле-еле справились. То еще что-нибудь в этом роде. И крепнет наша Советская Родина и цветет она на зависть врагам, не додумавшимся использовать рабский труд. Так им и надо — нет мозгов, нет смекалки, вот и проигрывай! Корпусной зачитал список на этап. Я есть, Валерки нет. Это тюряга, кича, а не курорт, но все равно жалко расставаться. Прощаемся. Собираю шмотки, беру немного оставшегося с ларька в дорогу. Пора. Двери нараспашку — выходи братва, поехали. Вниз, в подвал, матрац и прочее шмутье сдать….— А где полотенце? — вопрошает грозно толстомордый зечара.
— Не рычи кабан, по боку получишь — отвечаю я.
— Пиши — промот, — указывает зечара помощнику. Хлопают двери и я в транзите. Привет братва!
Народу валом, со всех режимов, шум, гам… разборки, качалово, кого-то опознали в чем-то и волокут на парашу — на ходу срывая штаны, кого-то бьют и на совесть, скоро устанут…
— Откуда, землячок? — подъезжает ко мне строгач.
Отвечаю. Отваливает. Народу человек двести, нар нет, огромная хата с пятью парашами и множеством дверей. Сижу у стенки и глазею. Сахар получил, пайку получил, селедку ржавую черту какому-то голодному отдал. Сижу. Клеша на мне, пиджак без рукавов, тельняшка, сабо из ботинок, мешок маленький. Рваный и романтичный.
— Откуда, землячок? — Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.
Я оттуда, откуда все: от воли, от солнца, от леса, от степей… от, от…
От свободы я землячки, дразнят Профессор, шесть пасок у меня, по воле не пахал я и не сеял, а чалюсь за политику и по киче косяков нет. Свой я, свой, кровь и плоть народа, одной судьбой с народом русским повязан, на одних нарах с ним сплю, одну с ним баланду жру! И напрасно лекторы да коммунисты от него, от народа отмахиваются да отрекаются — мол не народ это, а отбросы… Не с Луны мы и не из Америки, разные мы, и правые, и виноватые, и пассажиры мы, и рецидивисты-блатяки…
Много нас, а еще больше нас на воле.
Хлопают двери и зачитывают список. Мелькает моя фамилия и я выхожу на коридор. Шмон поверхностный, в автозак, не в стакан, занят он другим, более опасным, набили под завязку, ни вздохнуть, ни… и поехали…
Прощай, ростовская кича! Прощай!
Конец первой части. ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ Нас набили в автозак, как кильку в бочку. Стояли не просто плотно, не просто битком, а вдавливаясь друг в друга. Все вперемешку — жулики, черти, мужики, петухи. Успокаивало всех, что от тюряги до вокзала ехать недалеко. Ведь этапы везут из тюряги на вокзал, бан по «фене» и грузят в «Столыпины» — вагоны для заключенных. Так по прошествии семидесяти лет, народ помнил и чтил имя великого реформатора.— Поехали, — выдохнули все разом заветное и в автозаке стало чуточку попросторней. Мы ехали по людным улицам города, стоял теплый октябрь, народу, по-видимому, было валом… Но никто скорей всего не останавливался, не провожал печальным или гневным взглядом машину, полную горя, скорби и поломанных судеб. Людям на улице было не до этого. Люди созидали, творили, строили… На радость и удивление всей планете. Строили новое, красивое, светлое. Строили уже шестьдесят один год. И построили…
А у нас как в преисподней: темно, жарко, от всех воняет потом, несвежими шмотками. Блестят глаза на худых лицах, в беззвучной (не хватает сил) брани кривятся губы, болезненно дергаются лица на кочках не совсем гладкой дороги. Тесно до немогу, до посинения, душно, воздуха нет… У, суки!..
— Приехали! — выдохнули все разом давно ожидаемое. Автозак встал, как вкопанный. Почему не лязгают так знакомо двери? Почему не выводят?! Братва, да что они — в душегубку посадили?!! Здесь и без газа сдохнешь!! Выводи!! Выводи, суки, выводи, падлы!!!
Страшен зек в гневе, хоть и за решеткой. Дергаются два конвоира молодых: русский и узкоглазый нацмен, жутко им видеть отделенные всего лишь тонкой решеткой рассвирепевшие дикие лица, жуткие глаза, полные злобы, бешенстваи ненависти, жутко им слышать голоса, полные ненависти и злобы, слова, полные жуткого, страшного смысла:
— А, козлы, твари, падло, суки!! Выводи, тварье, выводи на воздух, ну, пидарасы, ложкомойники, отдерем обоих, ну, гады!!!
И руки тянутся — худые, в наколках, грязные, потные, со скрюченными пальцами, в глаза целятся, рот разорвать… Ну и что, что от самых длинных рук еще полметра до лица, до формы, до рук, судорожно сжимающих автомат… Жутко конвоирам, жутко! Русский постарше, еще терпит, а узкоглазый, совсем молодой, лет девятнадцати, с окраины нашей великой Родины, взгляд не отводит, глаза расширил как мог и видно, что ему не просто жутко, а…
— А-а-а-а-а-а-а!..— закричал, не выдержав, нерусский конвоир.— А, шайтан, аллах бар! — и за затвор автомата. Видимо, решил отстреливаться.
— Выводи суки, выводи, выводи!.. — озверевшие взгляды, озверевшие голоса, озверевшие люди…
Навалился один конвоир на другого, не дает ему не по уставу оружие использовать, страшных зверей, за решеткой сидящих, перестрелять. Спас положение старший конвоя, что в кабине автозака ехал. Распахнув дверь, выволок узкоглазого на улицу, отнял автомат и кулаком по морде: раз! другой! третий!