Его «пропечатали» за то, что он, проходя мимо машины Сливко, взял из сумки несколько ходовых ключей. Абдурахмандинов хватился пропажи, обегал все самолеты и по каким-то одному ему известным приметам нашел свои ключи.

— Верни, что взял. Вор несчастный! — закричал он на весь аэродром.

Бледнея, Брякин сжал кулаки и зловеще зашипел, подступая к Абдурахмандинову:

— Испарись, пока я не взял тебя за храпец. Хочешь?

Тот отпрянул в сторону.

Я подбежал и схватил Брякина за руку.

— Прекратите сейчас же! — голос у меня сорвался на мальчишеский фальцет.

— Зря вы, товарищ лейтенант, — примирительно заговорил Брякин. — У него таких ключей по три комплекта, а у нас ни одного. Разве это порядок?

— А брать чужие ключи порядок?

— Тоже не порядок. Так ведь он в авиации существует со времен братьев Райт. Как только один брат поднялся в воздух, другой, значит, стащил у него отвертку.

Наблюдавшие за нами сержанты рассмеялись.

— Не паясничайте, Брякин! — неожиданно для себя закричал я. — Как вы смеете!

В это время к мотористу подошел Сливко.

— Слушай, Брякин, еще слово — сейчас же отправлю на гауптвахту. Ясно? — Весь вид майора говорил: «Вот, лейтенант, как надо обращаться с подчиненными».

Брякин шмыгнул носом и отошел.

— Чтоб больше, старик, этого не было, — сказал Сливко мне вполголоса. — Надо же, черт бы побрал, уважать себя, раз носишь мундир офицера.

Злость и на себя, и на Брякина испытывал я, подходя к «Боевому листку». Навстречу мне бежал Лерман.

— Я лично называю это кощунством! — закричал он. — Этот человек систематически подводит нас. Он погубит весь наш экипаж.

В ту минуту я был согласен с Лерманом.

— Сорняк нужно вырывать с корнем! — свирепствовал старший сержант.

«Вот именно, вот именно, — думал я. — Нельзя смотреть на это сквозь пальцы. Какой я, к черту, командир, тюфяк я. Надо быть решительным, как Сливко».

Я резко повернулся и пошел на КП.

— Сорняк нужно вырывать с корнем. — Эти слова я выпалил замполиту, докладывая о проступке Брякина. — Лучше перевести его куда-нибудь. Как доверишь такому сложную материальную часть?

— Как доверишь? — замполит пытливо поглядел мне в глаза. — Признаться, не ожидал от вас. Трудностей испугались, захотели спокойной жизни? Что ж, пишите рапорт. Найдем Брякину командира потверже, такого, который выведет его на правильный путь. — Повернулся и, подергивая плечами (так вот, оказывается, у кого перенял это Лерман), пошел прочь.

Я стоял, стыдясь самого себя и тех, кто находился у стартовки.

«Нет, иди туда, — сказал я себе. — Нет ничего странного в том, что ты подпал под влияние Лермана. Он опытнее тебя, дольше служит в армии, он комсорг эскадрильи. Но коль скоро стало ясно, что и ты и он поступили неправильно — исправь ошибку».

Я пошел к курилке. И уже не удивился тому, что никто не обратил на меня особого внимания. Ну, подошел лейтенант, что ж в этом примечательного? И чего я мудрствовал? Повышенная реакция!

Герасимова не было на перекуре — он готовил машину к запуску. И вот ближе к вечеру весенний воздух прорезало рокотание мотора. Все, кто был на аэродроме, оторвались на минуту от работы.

— Эх, шурует старшина, — говорили молодые летчики, прикладывая к ушам перчатки. И всем нам был приятен после долгого затишья этот свистящий гул.

Но Герасимов не был доволен работой мотора. Его наметанный слух уловил посторонние звуки. Он открыл форточку и, точно глухой, приставил к уху ладонь. Инженер Одинцов, опершись на трость (его тревожила старая рана), терпеливо ждал, когда старшина кончит пробу. Выключив зажигание, Герасимов проворно вылез из кабины на крыло. Глаза его встретились с глазами инженера, и этого взгляда было достаточно, чтобы два старых авиационных «волка» поняли друг друга.

— Прежде посмотрим маслофильтр, — Одинцов забрался на плоскость.

— Да я сам, товарищ инженер. Опять ногу натрудите.

Но Одинцов будто и не слышал механика. Велел приготовить бензин для промывки; осторожно вынув темный сетчатый цилиндрик, подал его старшине, уже стоявшему под плоскостью с цинкой розоватого бензина. Окунув туда раза два — три фильтр, старшина старательно продул сетку, посмотрел ее на свет — и глаза его округлились. Широкое простецкое лицо выразило тревогу.