Кобадзе, повернув наполовину закрытое очками лицо, крикнул мне:

— Меняем маршрут! Полетим сначала по ветру, а потом вдоль реки. Берег укроет.

— Не хватит бензина, — испугался я.

Мне явственно представилось, как Люся с напускным равнодушием прогуливается у театра, украдкой поглядывая на часы, и, не дождавшись меня, уходит.

— Боишься опоздать? — спросил вдруг Кобадзе. — Тогда крепче привязывайся к сиденью. Мне тоже нужно торопиться.

Это был сложный полет. Самолет бросало из стороны в сторону, прижимало к самой воде. Рыболовы на реке падали со страху на дно лодки, а потом грозили нам в спину кулаками. Кобадзе разбил губу. Но он крепко держал ручку управления и окончательно покорил меня своим летным мастерством.

Мы успели. Правда, у меня уже не осталось времени забежать домой и переодеться.

Она была в изящном плаще бирюзового цвета, в голубых туфлях. В руках — голубенький чемоданчик с овальными углами. Узкий темный ремешок перехватывал тонкую талию, придавая Люсиной фигурке спортивный вид.

А я был в длиннющем узкогрудом френче с захватанными бортами. Его дал мне высокий, как жердь, Николай Лобанов.

— Вы все-таки пришли! — воскликнул я и тут же понял, что сказал глупость.

Людмила гордо передернула плечиками и хотела что-то ответить, но только скривила уголки губ.

На этот раз я не принимал героических поз. Даже наоборот — хотелось быть незаметнее, хотелось, чтобы фонарь не освещал так ярко мой френч, мои запыленные яловые сапоги.

Она словно догадалась о моем замешательстве и перешла на затемненную сторону. Мы очутились у решетки парка. Над чугунными завитушками нависали зеленые ветви. Людмила вдруг остановилась и, взмахнув рукой, подпрыгнула. Между пальцев у нее оказался пучок смятых листьев.

— Как чудно пахнет сирень! — воскликнул я, заглядывая Людмиле в лицо.

— Это черемуха, — сказала она, и тонкие влажные губы дрогнули, сдерживая улыбку.

У ворот мы остановились и вопросительно посмотрели друг на друга. Сквозь плотный заслон из акаций к нам долетали музыка, веселый смех. Шел концерт.

— Зайдем, — предложил я и, боясь услышать отказ, направился к кассе. Кто бы мог подумать, что будет так трудно завязать разговор!

Если б меня спросили, какой был концерт, я не смог бы ответить. Все время я смотрел на Люсю и все время мне хотелось взять ее руку в свою. Но я отважился только поднять лежащую на коленях у Люси ветку черемухи.

После концерта Людмила предложила прогуляться.

Мы прошлись по центральной аллее, освещенной гирляндами разноцветных лампочек. Лицо Люси принимало зеленый, красный, желтый цвет и от этого казалось мне го холодным, то радостным и возбужденным, то равнодушным ко всему. Я, словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от ее лица, а она все смотрела прямо перед собой, щуря свои строгие, немножко раскосые глаза. Обогнув танцевальную площадку, мы очутились в узкой боковой аллейке.

— Может, приземлимся, Люся. — Я провел платком по лавочке — хотелось быть галантным, как Кобадзе. Я попросил разрешения закурить. И тут только вспомнил, что папиросы мы с Кобадзе выкурили на полигоне. Люся порылась в туго набитом книгами чемоданчике и, к моему удивлению, достала пачку папирос.

— Возьмите.

«Вот недогадливый, — обругал я себя. — Заставил ее таскать столько книг».

— Вы курите?

— А почему бы и нет? Дым заглушает запах формалина. Так, по крайней мере, думают некоторые ординаторы, в их числе и я. Там мы и окуриваемся, а потом, — она улыбнулась, — отчаянно чистим зубы. Совсем как дети, верно?

— У вас очень интересная работа, — сказал я невпопад.

— Я по крайней мере не представляю для себя другой работы, — серьезно, даже строго, ответила Люся. — Так же, как и вы, наверно. Разве не радостно, когда больной начинает поправляться? — продолжала она. — Да вот хотя бы инженер Одинцов. От сильного удара у него вспыхнула дремлющая инфекция, которая была занесена в ногу с осколком много лет назад. Одинцова нужно было немедленно оперировать. А уже наступила ночь. И дежурным врачом была я.

Люся прервала себя и стала рассказывать, как еще в школе мечтала стать хирургом.

— Мои старики баловали меня, считали слабенькой, ни к чему не приспособленной. А я о себе думала иначе. И мне всегда хотелось доказать им, чего я стою. И вот первая самостоятельно проведенная операция.

Многого из того, что она говорила, я не понял, но зато сразу почувствовал, как она любит свое дело.

Какая она серьезная! Ей не интересно будет со мной, с мальчишкой. Но ведь и я люблю свое дело! Я вспомнил первый самостоятельный вылет на боевом самолете. Он был раньше, чем Люсина операция. Значит, не такой уж я мальчишка.

Мне захотелось рассказать Люсе об этом вылете, но духовой оркестр заиграл походный марш: сад закрывался.

— Пойдемте-ка скорей, — Люся встала, поправила волосы, — еще чего доброго, — на лице ее появилась осторожная улыбка, — за влюбленных примут.

— Вы боитесь этого? Люся не ответила.

Мы миновали несколько пустынных улиц, широкую, освещенную цепочкой электрических огней дамбу и свернули в темный переулок.

Деревья, дома, заборы казались черными, потеряли объемность. Где-то за пустырем мерцали огни. Трудно было определить расстояние до них: может статься, пятьсот метров, а может, и пять километров.