устраиваем с Никитой кастинг между венками: мисс Вселенная, мисс Галактика, мисс Тартар или мисс Елисейские Поля...

Никита - это славный малый. Славный, потому что не разговаривает. Он молчалив, но при этом хорошо слышит. Он весел и щедр на эмоции. Почему он не говорит? Он об этом не говорил. Но Павел, поведал мне его историю. Однако я так и не уверен, является ли эта история правдой, или относится к категории моих собственных фантазий. По словам Павла, Никита с 13 лет, был сложным подростком. Он воспитывался матерью одиночкой, которая по сути своей была слабохарактерная, тихая женщина. Они жили в узкой некомфортабельной малосемеки с категорически маленьким балконом и сидячей ванной. Как-то раз, вернувшись, домой в принципиально нетрезвом состоянии, Никита незаслуженно нагрубил матери, пожелав ей смерти. И быть может по воле воспитательных сил, в течении недели мать 15ти летнего мальчика умерла. С тех пор, этот юноша не проронил ни слова, приняв выражение "язык мой - враг мой" буквально. Павел выдвинул свое предположение, относительно того, что возможно, Никита сделал себе операцию, затянув голосовые связки, дабы наверняка не заговорить. Но все это только догадки.

Дети, вылитые из воска смирно лежали в старом металлическом корыте. Пока крышка плотно прижимала их полированные головы, выжженный свирепым пожаром лес, не слышал ни малейшего искажения звука. Но как только, чья-то случайно забредшая рука небрежно, или быть может с патологической опаской отодвинула тяжелую крышку, неумолимый дикий плач потряс все мертвое вокруг. Искривляя губы, прищуривая глаза и пытаясь укрыться от вездесущего солнца, восковые младенцы тянули пухлые ручки, не желая соприкасаться с убивающим их светом. Их пальцы плавились, воск каплями стекал по локтям, лица вмиг заплыли и совсем скоро вовсе лишили детей глаз. Воск быстро стекал вглубь технической ванны, образуя из детских тел нечто однородное и уродливое. Постепенно крики умолкли, так как те, кто был сверху уже лишились, какой бы то ни было формы, а тех, кто лежал под низом, затопили первые.

Рука, лишившая тел восковых младенцев, в панике совала в их заплывшие ротики старые конфеты, быть может, в надежде, что это их успокоит и развеселит. Так, совсем скоро, железное грубое корыто было наполнено карамелью и воском.

Солнце стояло повсюду, лес продолжал быть черным и безжизненным, а случайная, глупая рука убежала прочь…

– Я давно вас не видел.
– обратился я к женщине, которая сидела склонив голову у могилы. Я знаю ее уже пять лет, но никогда не интересовался к кому, же она приходит. Я знал абсолютно всех, кто лежал в моем доме. Даже тех, кому сам дал имена и жизнь до смерти. Но из-за необъяснимого уважения или своеобразной любви, я никогда не спрашивал у нее, кем является ей тот, кто лежит под горсткой земли. Это был единственный участок неизвестный мне.

– Так тихо. Сегодня очень тихо.
– голос ее был очень мягким. Когда она говорила, это было похоже на шепот. Она всегда была в черном, и только плотный шарф был неизменно оранжевого цвета. Я не видел ее лица, вуаль скрывала его от меня. Но я был уверен, что оно прекрасно так же, как и ее общая статора: утонченная и болезненно хрупкая. Плавные тихие движения и мелкие неуверенные шаги. Она передвигалась крайне осторожно, боясь нарушить покой тумана или незыблемость снега. Иногда мы прогуливались по узким лабиринтам кладбища, но всегда возвращались к той, у которой я оставлял ее одну, в ее заслуженном одиночестве.
– Тихо. Очень тихо...-продолжала она не

поворачиваясь ко мне.
– Расскажи мне про лето.
– попросила она. Я подал ей руку. Она встала и мы

пошли привычными тропами.

– Ничего особенного. Как всегда пыль. И жаркое солнце. В этом году всплески на огненном светиле были, как никогда жестокими. Сгорело много гектаров леса...Где-то высохли реки...

– Вы тоже слышите, как плачут листья и травы?

– Мне кажется, что я их слышу. Но на самом деле, я просто сам изнемогаю, поэтому, отождествляю себя с беззащитными растениями... А вы их слышите?
– я бросил взгляд на пасмурное небо.

– Скоро дождь.
– заметила спутница.
– Теперь влаги хватит всем... Я люблю дождь.

– Мне то же он по душе.
– я сделал паузу, не решаясь продолжить, но в этом году был смелым.
– Только в дождь или в снежную погоду, я могу видеть вас.

– Хорошо когда слышишь тех, кого любишь.
– тихо ответила женщина в черном, проплывая мимо влажных монументов.
– Интересно, почему не всем удается встретиться с теми, кого потерял?

– Может просто не всем это нужно? Знаете, как бывает: умер человек - вот и все. Кто жил как бы рядом, продолжают жить дальше. И это "как бы" выражается в том, что теряется связь между ними. И они перестают слышать друг - друга?

– Мне кажется, повезло тем, кто не слышит.

– Почему?
– удивился я, искренне ожидая, что спутница разделит мою точку зрения. Мы говорили, как шли, и шли, как говорили: осторожно, аккуратно, словно боялись нарушить или спугнуть загадочную, хрупкую вуаль тумана.

– Он говорит со мной и говорит...Каждый год мы проводим беседы, лишенные смысла.
– хрупкая женщина поправила оранжевый шарф изящной худой рукой.- Его присутствие так же холодно, как сегодняшний день...Он ни чем не отличается от снега. А его ухаживание, не более чем метель или стужа.

– Вы совершенно ни рады тому, что он все еще с вами?
– осторожно спросил я, впервые услышав от нее что-то, что находилось до этого в обоюдной тайне.

– Мне стало бы легче...- неопределенно ответила женщина в черном. Мы подошли к тому самому месту, где я по обыкновению должен оставить ее в ее собственной скорби. Я не стал нарушать традиции, сегодня и так было приоткрыто слишком много. Посему, я покорно оставил ее у неизвестной могилы. Туман скрыл ее очарование, а я вернулся в кабинет.