— Но что ее на это толкнуло — если она правда это сделала?

— Можете быть уверены. Все из-за лютой животной злобы и зависти. Сама-то она не могла написать ничего, кроме этой своей ерунды. Гарриет Вэйн, как и остальные дамочки, помешана на мысли, что они, женщины, могут делать что-то стоящее. Они ненавидят мужчин и ненавидят их работу. Думаете, ей было бы довольно заботиться о таком гении, как Бойз, и помогать ему? Как бы не так! Черт возьми, и он еще спрашивал у нее совета о своей работе, у нее — совета!

— И он обычно принимал ее советы?

— Так она никогда их не давала! Говорила, что не высказывается о работе других писателей. Других писателей! Какая наглость! Конечно, в нашей среде она была чужой, но как она не понимала пропасти между своим умом — и его! С самого начала было ясно, что Филиппу не следует связываться с такой, как она, что это безнадежно. Гению нужно служить, а не спорить с ним. Я пытался его тогда предупредить, но он был ослеплен страстью. И как только можно было захотеть на ней жениться…

— А почему он захотел? — спросил Уимзи.

— Видимо, остатки религиозного воспитания. На все это было жалко смотреть. Да еще этот Эр карт, по-моему, сильно ему навредил. Эдакий ловкий семейный адвокат — вы его знаете?

— Нет.

— Эркарт в него вцепился — наверное, по указке родных. Я видел, как его влияние отравляет Фила, еще задолго до того, как начались неприятности. Может, и к лучшему, что он умер. Было бы ужасно смотреть, как он остепеняется и становится обывателем.

— И когда же это началось — когда кузен в него вцепился?

— Года два назад, может, чуть больше. Позвал его на ужин или что-то вроде того. Как только я увидел этого Эркарта, я понял, что он разрушит тело и душу Фила. Он — в смысле Фил — хотел свободы, чтобы было где развернуться, а с женщиной, кузеном да еще отцом на заднем плане — какая уж там свобода! Ладно, поздно теперь плакать. Остались книги, и это лучшая его часть. Он завещал мне о них заботиться — в конце концов. Гарриет Вэйн все-таки осталась с носом.

— Уверен, теперь его наследие в надежных руках, — сказал Уимзи.

— Но если задуматься, как много он еще мог создать, — произнес Воген, обратив к лорду Питеру свои отчаянные, налитые кровью глаза, — то сразу хочется перерезать себе глотку, правда ведь?

Уимзи согласился.

— Кстати, — сказал он, — вы же в последний день все время были с ним, вплоть до того как он отправился к кузену. Как думаете, у него не могло быть чего-то вроде яда? Не хочу показаться жестоким, но ведь он был несчастен, и как ни ужасно предположить, что он мог…

— Нет, — сказал Воген, — нет. Клянусь, он этого не делал. Фил бы обязательно мне сказал, в те последние дни он очень доверял мне. Делился всеми мыслями. Из-за этой стервы он ужасно страдал, но он бы ни за что не ушел, не сказав мне, не попрощавшись со мной. И к тому же — почему яд? Он выбрал бы другой способ. Я мог бы ему дать…

Он сам себя оборвал и взглянул на Уимзи, но, не найдя в его лице ничего кроме внимания и участия, продолжил:

— Мы говорили с ним о лекарствах — гиосцин, веронал и тому подобное. Он сказал: «Райленд, если я когда-нибудь решу уйти, ты укажешь мне путь». И я бы указал — если б он захотел. Но мышьяк! Думаете, Филипп, который обожал красоту, выбрал бы мышьяк, это орудие провинциальных отравителей? Это совершенно исключено.

— Да, не самый изысканный вариант, — согласился Уимзи.

— Смотрите, — прохрипел Воген, который все это время запивал икру порядочным количеством бренди и все больше расходился, — вот, посмотрите!

Он достал из нагрудного кармана небольшую бутылочку.

— Это я припас до тех пор, пока не закончу редактировать книги Фила. Я всегда ношу ее с собой — это утешает. Успокаивает. Классика: уйти через ворота из слоновой кости — меня же воспитали на классике. Эти подняли бы меня на смех — не говорите им, что я вам сказал, — надо же, до сих пор помню: tendebantque manus ripae ulterioris amore, ulterioris amore. [46] Как же там было… души, как осенняя листва, пластами устилали лесные Валамброзские ручьи… [47] а, нет, это Мильтон… amorioris ultore… ultoriore… черт! бедный Фил!

Мистер Воген разрыдался и нежно погладил бутылочку.

Уимзи, у которого от шума разрывалась голова и в ушах гудело, будто он сидел в машинном отделении, осторожно поднялся и отошел. Кто-то затянул венгерскую песню, плита уже раскалилась добела. Жестом он дал понять Марджори, что с него хватит. Она сидела в углу в окружении нескольких мужчин. Один из них, видимо, читал ей собственные стихи, придвинувшись к ее уху вплотную, другой же под одобрительные возгласы остальных что-то рисовал на обратной стороне конверта. Весь этот шум сбивал певицу, которая в конце концов остановилась посреди такта и в бешенстве закричала: