лепестками, словно цветок, во все стороны. И я ослеп от внезапного яркого света. Винт хвостами.

Прыг-скок.

4

В больно синем висю, где хрипещут лосины

— Здоровеньким будь, Слипер!

— Сколько осеней, Дример!

«Слипер и Дример. Добро пожаловаться. Заходите как хотите». Вывеска на доме слегка уже

поистерлась, как и сам Дом. Кусты вокруг Дома смыкались ровными рядами солдатских шеренг и

расходились во все стороны кругами, превращаясь в большие деревья. Конца и края Лесу не было.

По крайней мере, так гутарили местные его жители, ибо никто этого самого края не видел, и даже

боялись предположить, что же он собой представляет. По тому, как Дример иногда пел «…край

суровый, тишиной помят», они понимали, что край ентот — не совсем дружелюбная штуковина и

разумению не подлежит. Разумение с потолка вторило: «Не подлежал со мной этот край ни под,

ни над. Разные тут и лёживали рядышком, и надлежали, но краю вашего не видало я». Ну и

оставили его как есть.

Мы, дорогой читатель, улыбнулись, ибо знаем: разве ж оставится нами в покое то, чему нет

нашего объяснения?

— Ни за что! — мявкнула Терюська.

Братья Слипер и Дример были единственными, кого Лес хоть как-то слушался. Но кто же из

нас не горит желанием иногда немного почудачить? Поэтому и Лес вёл себя иногда совершенно

безответственно, путал дороги, плутал сам, запутывался вовсе и жалобно звал Дримера или

Слипера, чтобы те развязали его из собственных запуток.

В целом всё было неплохо, жили все мирно, с прибабахами и тараканами, каждый со своими.

Чудачили-магичили кто во что угораздился.

Прибабахи вытаскивали на свет в редких торжественных случаях, а по будням держали их в

сундучке, где-нибудь на чердачке или в погребе, чтоб не испортились. Тараканы прятались сами.

У Слипера и Дримера прибабахов не было вовсе, али скрывали тщательно, но они были

челобреками настолько древними с точки зрения относительного пребывания лесного, что все

остальные уважительно качали головой и понимали вслух: «Склероз! Потеряли, видать, уже

давно. Много кто свои прибабахи почем зря теряет, за тараканами бегая».

А братья были действительно очень ископаемыми в местном биологическом смысле. Копать в

них никто не собирался, верили на слово. Наверное, они были древнее, чем сам Лес. По крайней

мере, никто из жителей не помнил времени, когда бы здесь и тут не было Слипера и Дримера. Да и

в целом, и вообще мало кто чего помнил в Лесу. А что без них тут было бы, без братьёв-то?

Запутки так и рыскали по лесу, а попадёшься — не всегда и выберешься. Могли и до коликов

5

запутать. Колючие были и запутные — жуть! Шёл себе путник, а стал запутник. И привет

комсомольский непутёвый. А могли и вовсе защекотать до уржачки несусветной. Тогда только

звать братьев и оставалось. Только так Вселенская Ржа и отступала до поры.

Разные эти самые братья были по cвоему внешнему облику. Один, который Дример, всё

смурной ходил да сурьёзный, всё любил неброское надеть, серенькое да затасканное. А ежели ещё

и дырки на футболке да штанах образовались, то и вовсе комфортно ему казалося.

Непритязательный во всём был сей товарисч. Ел что ни попадя. Иногда, задумавшись о чём-то,

Белку-Парашютягу сцапает на лету и в рот! Та в голос орать возмущённо — дык, типа, мол, жрут-

с на ходу, нехристи! Дример только буркнет: «Пардон, мадам», — да и выплюнет, идёт дальше.

Спал, бывало, на полу, из принципу да упрямства, мол-де «лишнее это всё… перины там…

пуховые подушечки… кренделя на вывертах… Ближе надобно к народу быть!» Правда, к какому

народу — не уточнял. Сторонился политики, сознательный был гражданин. Ходить любил босым.

Обувь надевал редко, да и та была особливая, авторской работы — то сандалики на меху, то

сапоги с вырезом для пальцев. Шаркать любил и ходил неторопливо. Шуршит мхом да веточками,

бывало, и напевает под нос любимую мамину колыбельную: «Хе-хе…История помнит, история

слышит: кто пробовал это — упал и не дышит!»

Говорил Дример исподлобья, но чутко и с добрецой. А чуть что громкое да шебутное