Мысли д'Артаньяна часто устремлялись к его таинственному другу, так неожиданно появившемуся перед ним с двумя пистолетами в руках на дороге из Тура в Блуа и покинувшему его, едва они приблизились к Парижу на несколько десятков лье.

Теперь, после нападения на улице Скверных Мальчишек, гасконец понимал, что Арамис поступил правильно, обойдя Париж стороной.

Самый загадочный из всей четверки, Арамис никогда не скрывал того, что мушкетерский плащ на его плечах лишь временно, и подчас тяготился им. Д'Артаньян привык к тому, что его друг принимался за свою богословскую диссертацию лишь тогда, когда в течение долгого времени не получал писем от «Мари Мишон». Поэтому он был удивлен той серьезностью намерений Арамиса сменить на сутану плащ с крестом и лилиями, которую он почувствовал в разговоре с ним, возвращаясь из Тура. Именно из Тура. При всем том д'Артаньян был готов поклясться, что его друг виделся с герцогиней де Шеврез и провел с ней ночь, и это была ночь любви.

Как бы то ни было, наш больной не мог судить о побуждениях Арамиса они оставались скрытыми ото всех. Ему было ясно только одно — его друг вступил на скользкий путь политических интриг, обретя на этом пути влиятельных врагов, но также и влиятельных друзей в лице братьев могущественного ордена Иисуса.

От Арамиса мысли д'Артаньяна неизменно переносились на собственную персону, и он приходил к неутешительному выводу, что сам он таковых покровителей не имел. Покровительство королевы считалось дополнительным источником опасностей, а расположение г-на де Тревиля и благожелательность короля не могли сами по себе служить надежной защитой, как он только что имел возможность убедиться.

До сих пор ему везло: ни миледи, ни пули ларошельцев, ни клинки гвардейцев кардинала не смогли причинить ему вреда. Однополчане считали заговоренным гвардейца, а впоследствии и мушкетера д'Артаньяна (о ране, полученной им от графа де Вара по пути в Лондон, не знал никто, кроме трех его друзей и Планше).

Теперь же лейтенант д'Артаньян чудом избежал гибели, но оказался надолго прикованным к постели. Впрочем, иногда деятельная натура гасконца одерживала верх над меланхолией; бодрость духа возвращалась к нему, и он снова и снова мысленно поздравлял себя с тем, что счастливо выпутался из такой передряги, где менее удачливый воин непременно сложил бы голову.

Наш герой тяготился непривычным бездельем и, будучи вынужден оставаться в кровати, по десять раз на дню обрушивал проклятия на этот полезный предмет домашнего обихода.

Впрочем, одно положительное свойство в теперешнем состоянии д'Артаньяна все же нашлось. Хозяйка дома, сдававшая Атосу две комнаты, в которых этот достойный мушкетер квартировал вместе с Гримо в ту пору, когда все четверо были еще неразлучны, прониклась к нашему герою почти материнской нежностью и трогательно заботилась о его здоровье.

— Я принесла отвар корня солодки — вам необходимо его выпить, господин д'Артаньян, — говорила она, входя в комнату с чашкой желтоватого варева в руках. — Доктор Пулэн сказал, что он поразительно быстро зарубцовывает раны.

— Но мадам, доктор Пулэн, наверное, имел в виду какие-нибудь примочки, а вовсе не то, что это следует пить, — отвечал д'Артаньян, подозрительно поглядывая на желтоватую жидкость неаппетитного вида и заранее морщась.

— Поверьте мне, господин д'Артаньян, что доктор Пулэн имел в виду как раз то, что я советую вам сделать. Я сама пью это чудесное средство каждое утро натощак и прекрасно себя чувствую — моя печень угомонилась настолько, что я уже и забыла, с какой стороны она находится, а кашель в груди, который мучил меня с Рождества, совсем прекратился. Отличное средство, сударь, и вдобавок прекрасно утоляет жажду.

— Но я вовсе не страдаю кашлем, — слабо отбивался д'Артаньян, однако, видя, что доводы рассудка не помогают, махал на все рукой и залпом выпивал снадобье.

— Знаете, мадам, — говорил он после этого геройского поступка. — Я все-таки нахожу, что жажду лучше утолять выдержанным бургундским.

Тут достойная женщина обычно всплескивала руками и восклицала:

— Ах, как вы похожи на господина Атоса, сударь! Видно, оттого-то вас с ним водой не разольешь.

Поскольку д'Артаньян уже знал, что за этим последует, он сохранял философское спокойствие и был молчалив, как рыба на дне озера в зимнюю пору.

Тогда хозяйка присаживалась на стул у постели выздоравливающего, принимала торжественный вид и говорила:

— Я ведь сдаю эти комнаты господину Атосу уже не первый год, сударь, и могу о себе сказать, что знаю его нрав и привычки.

Убедившись, что д'Артаньян по-прежнему не обнаруживает желания поддерживать беседу, однако и не возражает против такого очевидного заявления, достойная женщина продолжала:

— Господин Атос — ваш друг, сударь. А всякому доброму христианину надлежит заботиться о своих ближних. Вот поэтому-то, сударь, вам надо увещевать его.

— В чем же, мадам?

— Чтобы он не пил так много этого самого бургундского.

Несмотря на свою слабость, д'Артаньян чудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.

— Ах, мадам! Боюсь, что не мне убеждать Атоса во вреде винопития, я ведь и сам иногда…

— Вот-вот, сударь. Именно поэтому он вас и послушается!

— Вот так штука! Тогда, мадам, я, признаться, ничего не понимаю. Наверное, это все оттого, что меня ранили в голову.

— Скажите лучше — и в голову тоже, господин д'Артаньян. Однако я-то прекрасно вижу, что голова у вас работает получше, чем у многих здоровых. Так вот, сударь, вам не удастся сбить меня с толку. Я ведь имею самые лучшие намерения. Вам надо предостеречь господина Атоса. Больно смотреть на него — столько он пьет. И делается таким мрачным, что просто страшно становится. Меня-то он все равно не послушает: кто я ему — чужой человек, продолжала хозяйка с тяжелым вздохом. — А вы, сударь, совсем другое дело: вы и сами мушкетер, да еще и начальник над господином Атосом, и бургундское пьете, верно, не хуже господина Атоса. Поэтому, если вы ему намекнете, что не годится пить так много, может быть, он и прислушается. Обидно ведь смотреть, как такой человек, сударь, такой человек — в пьяницу превращается. Вы-то знаете, какой человек господин Атос!