Башкирцев понимал, что дальше тянуть нельзя. Он уже, пользуясь своей властью и старыми связями, разослал телевизионщикам официальные письма с требованием включить в программы новостей обращение к жителям. На ОРТ и РТР их исправно повторяли каждые тридцать минут, призывая москвичей не посещать мест массового скопления людей, пользоваться масками и принимать все имеющиеся в наличии противовирусные средства.

За восемь часов до этого — но уже негласно — всякое транспортное сообщение со столицей было прервано. На железнодорожных вокзалах отменялись поезда, в аэропортах самолеты заглушали двигатели, автобусные станции были блокированы. Самолеты, направлявшиеся в Москву, разворачивались в воздухе под любыми предлогами, поезда переводили на запасные пути и загоняли в тупики.

Таманская и Кантемировская дивизии были подняты ночью по тревоге; к рассвету воинские части взяли столицу в плотное кольцо.

Повис в воздухе вопрос об эвакуации детских учреждений; это было целесообразным лишь в том случае, если бы существовала твердая уверенность, что все дети здоровы. Но такой уверенности ни у кого не было.

Башкирцев раз за разом анализировал свои действия и находил их безупречными. Он сделал все, что мог.

Но машина спасения пробуксовывала из-за одного-единственного обстоятельства: генерал Чернов отказывался завизировать приказ об отключении мобильных операторов сроком на одну неделю. Именно столько требовалось человеческому организму, чтобы выработать иммунный ответ, связать вирус, находящийся в неактивной форме, и вывести эту дрянь наружу.

И Башкирцев подозревал, что генералом движут вовсе не соображения секретности, а банальный денежный интерес.

Люди продолжали чихать, кашлять, заражаться и разговаривать по мобильному, даже не подозревая о том, что тем самым запускают механизм активации нейраминидазы и подписывают себе смертный приговор.

Башкирцев взял приказы, положил их в папку и вышел в коридор. Он заставит этого шаркуна поставить свою подпись!

Ну, а если ему это не удастся — попросит аудиенции у председателя ФСБ.

Он направился в кабинет Чернова. Скучающий референт в приемной сказал, что генерала нет на месте.

— А где он? — с трудом сдерживая ярость, спросил Башкирцев.

— Он мне не докладывает. Генерал вызвал машину и сказал, что вернется через два часа.

Краска ударила Башкирцеву в лицо.

— Встать! — заорал он. — Смирно!

Удивленный референт, немного помешкав, встал.

— Вы кто по званию? — спросил полковник, хотя и сам прекрасно знал ответ.

— Майор, — ответил референт, которому не было и тридцати: в теплой генеральской подмышке карьера делалась быстро.

Молодой человек с безукоризненным пробором развел руками, как бы говоря: «Ну? И что дальше?»

— Стоять смирно, когда с тобой разговаривает старший по званию! — не унимался Башкирцев.

Он понимал, что референт ни в чем не виноват, но мгновенная и бессильная злоба требовала немедленного выхода.

— Мне нужен Чернов! Не позднее, чем через пять минут!

Референт пожал плечами.

— Да где я вам его найду?

Это окончательно вывело полковника из себя. Одним молниеносным скачком он оказался рядом с референтом и нанес ему сокрушительный правый хук (левая рука по-прежнему прижимала папку к бедру). Референт перелетел через стол, по пути сметая телефонные аппараты, принтер и жидкокристаллический монитор, и упал на красный ковер. Башкирцев не удержался от соблазна и что было сил пнул в оттопыренный зад, торчавший из-под задравшихся фалд дорогого пиджака.

— Да хоть раком ползи, гнида, а своего малахольного генерала найди! — процедил он сквозь зубы.

Затем Башкирцев выпрямился, поправил галстук и через силу улыбнулся.

— Пять минут, — сказал он. — Время пошло. Я с докладом — к председателю.

Развернулся и двинулся дальше по коридору.

В вагон метро, двигавшийся по наружному радиусу Кольцевой линии, от «Курской» до «Комсомольской», въехал калека на инвалидной коляске. Все как положено: чистый выглаженный камуфляж, в вырезе — тельняшка в голубую полоску, выбрит и причесан.

— Уважаемые пассажиры! — начал он хриплым голосом.

Все знали, что будет дальше. Он начнет бить на жалость, и люди, у которых в кармане до зарплаты осталось, быть может, меньше, чем он собирает за день, станут кидать в коробочку звонкие монеты, и калека будет их сдержанно благодарить.

Банальный маскарад давно уже никого не мог обмануть. Люди прекрасно понимали, что калека — никакой не «афганец» и не «чеченец», а обычный житель Подольского интерната для инвалидов, наряженный хозяевами в военную форму, но тем не менее движимые чувством абстрактного гуманизма кидали в коробочку медяки, надеясь, что когда-нибудь им это зачтется. Когда-нибудь. Где-нибудь. Там.

Почти каждый из тех, кто подавал милостыню, знал кого-нибудь действительно нуждавшегося в помощи и заботе: будь то одинокая старушка, живущая этажом ниже, или грязный вихрастый парнишка, бегающий зимой в летних ботинках, потому что мать пропивала все деньги. Но калека в метро приходил сам. Этакое «милосердие с доставкой на дом». Бросил монетку — и удостоился благосклонного взгляда архангела Гавриила, державшего райские врата под замком.

Калека закончил прочувствованную речь и двинулся между плотными рядами, собирая привычную дань.