Потому и в дому своём сугубо блюл Иван посты и молитвы, требовал и от сына и от дочерей, дабы выстаивали службы полностью и чли часы, не сокращая. Вот и ужин начали с молитвы, молитвою и окончили. Дочери одна за одной подошли к отцу попрощаться на сон грядущий. Отосланы мальчики. Иван прошёл в изложню. Постельничий бережно снял с него сапоги, унёс дорогой пояс. Иван умылся под серебряным висячим рукомоем, с удовольствием прошёл босой по восточному ковру. Елена, уже распояской, расчёсывала и переплетала косы. В трепетном свечном пламени резче обозначились морщины на шее жены, запавший рот, пусто обвисшие груди под рубахой. Елена очень постарела за эти два года. Ей и в самом деле не в радость пришло великое княжение владимирское!

Наконец, задувши свечу, она тоже легла. Поёрзала, обминая постель, намеренно не касаясь Ивана. Он улыбнулся в темноте. Елена последнее время почасту так небрегла им из-за болести своей женской, а то и стесняясь постарелого тела своего (как-то сказала о том Ивану). Не понимает, сколь нужна ему и теперь, и такая: словом, ласкою, советом, - да и без того сжился так с нею, что уже и не видит порою печатей возраста и увядания. Думая утешить, поднял руку, огладил жену по волосам и вдруг понял, что она молча, неслышно, плачет.

–  Почто ты, Оленушка?!

–  Ты, ты… не любишь, не любишь… - Он хотел привлечь, сказать горячо: «Люблю!» - как она выдавила с рыданием: - Не любишь Машу! Слыхала я, Мину с его живорезами посылать в Ростов! Зачем тогда была выдавать на позор, стыд… - Поднялась на локте, чуть видная в лампадном сумраке, выдавила со страстной ненавистью:

–  Ты ведь не Ростов, ты дочь свою зоришь! Даве за столом, про церкву етую… Едва сдержалась! Что мне эти почести! Да, ты - Костянтин, а я - никакая не Елена, я простая жонка, баба московская! Даже не княгиня! Вот! И так уже глаза колют!

–  Кто?
– не сдержавшись, глухо вопросил Иван.

–  Кто, кто! Знаю, и все! Станешь доводить, дак по злобе что ни то исделают! Дочку продал… Знаю! Ростовскими деньгами хана хочешь ублажить! Ты и Машу продал бы хану, коли б нужна была! А я, а мне… холила, ростила… Лучше бы, лучше бы никакого етова княженья не нать! А там: которы да свары пойдут, и все изгибнем! Юрко вот тоже много заносился, да плохо кончил! И ты теперича, кажинный раз, едешь в Орду - сердце кровью обольётся: задавят тамо!

Иван хотел было остановить её, но жена сердито сбросила его руку:

–  Не задавят? Ох, не зарекайся, Иван! Михайлу задавили, не тебе чета был! Сам ся не возвышай паче господней меры!

Он глядел на неё во тьме немо, и всё внутри свёртывалось, холодело и никло. Может, жена в чем-то и права - в своём, бабьем, мелком, женском, но как же она не понимает! Она, которая должна, обязана, которая права не имеет ни так баять, ни даже думать так!

Великое одиночество словно бы крылами, тихой совою, коснулось его, и он лежал, уже не глядя на тёмное, с чёрными провалами глаз лицо Елены, и уже почти не слушал её, и только одно опять больно прорезало сознание: Маша, её образ, её ласка… Как он одинок без неё, без старшей и любимой своей дочери! Как безмерно, как бесконечно одинок!

Стало тихо. Жена, выговорившись, часто дышала, двигалась - видно, утирала глаза. Сказала глухо:

–  Прости меня. Устала я. В черевах что-то плохо. Умру. Деток бы сохранить!

А он был далеко и лишь с усилием заставил себя вновь поднять руку и огладить жену. Глупая! И всё равно родная, своя… А она поняла - чутьём женским, - посунулась к плечу мужеву:

–  Прости, что не так сказала, а жаль Машу, так жаль…

–  И мне жаль!
– строго и отчуждённо отозвался он.
– А только без ростовского серебра мне ся не сохранить и власти не удержать в руках.

–  Знаю. Устала я, Иван. Не радошно мне. И - боюсь.

–  Я вот что, - сказал он, помедлив.
– В те поры, как под Опокою стояли, видал Ивана Акинфича с Костянтином Михалычем вместях… - Он помолчал. Жена высморкалась и утёрла лицо подолом рубахи.
– Акинфичи злы на меня из-за Весок, вотчины ихней, переславской, что я Родиону пожаловал. Родиона удоволить нать было… А теперь думаю, то ли содеял? Силы много у Акинфичей! Юрко, покойник, дуром не похотел перезвать Акинфа Великого к себе, на Москву. А теперь как и перезовешь? С Родионом Несторычем вороги навек!

Не об этом сейчас думал Иван, но хотел заставить жену забыть о Маше. Она - поняла ли, нет - посопела носом. Видать, передёрнула плечами:

–  Жени ты Родиона на сестре Акинфича, на Клавде! Он вдовый, и она вдова. Вот те и спору не станет! Тут и Вески, и всё тут.
– Добавила ворчливо: - Свадьбы сводить - не мне тебя учить!

Опять намекала на ростовские дела. А он лежал и думал и дивился, как просто решила Елена то, чего он никак не мог понять и измыслить во все эти дни. Да! И, кажется, с тем и нашёл, чем и как одолеть тверских князей! Акинфичей перетянуть к себе! С Андреем Кобылой! Все ить свои! По роду-племени все изначала святому Невскому служили! А примирить Акинфичей с Родионом, то и прочие бояре не зазрят… С этого и начать! Собирать воедино! Не даром же его прозывают Калитою на Москве!