Шрифт:
До него уже плохо доходили слова жены (Елена говорила что-то тихонько, не то жалуясь, не то советуя с ним), а он был весь - в мысли: «Дела - тлен… Как раз боялся… И правильно, что боялся! Нужно, чтобы после смерти продолжилось, не кончалось задуманное… Она мнит: умрёт - и конец. (И я умру!) Мы все - прах, и отыдем в вечность в свой черёд! Надо оставить род. Надо, чтобы было наследие, чтобы волею-неволею, а продолжали, держали, чтобы и в поколеньях не гасла свеча…»
– Ты не слушаешь меня, ладо?
Иван, возвращаясь из дали дальней, обнял жену, притянул к себе, стал гладить по плечам и спине, а сам всё думал, оборачивал, додумывая, решая так и эдак, невзначай брошенные Еленой и сейчас ставшие для него ключевыми слова.
Глава 5
Дедо, повесив пестерь на шею, пошёл босыми раздавленными стопами по рыхлой, ещё зябкой от зимнего холода земле. Первая горсть зерна, описав широкий полукруг, легла на взоранную пашню. Грачи метнулись заполошно, упадая с вершин дерев.
– Кыш! Кыш, проклятые!
– Сноха и внучек оба побежали следом, размахивая долгими ветвями. Хуже голодного грача нет птицы по весне: выклюют зерна из пашни, сделают голызину того больше! А зёрен этих нынче - сбережённых, да выпрошенных, да с горем выменянных на небогатую охотничью дедову добычу, - зёрен этих ох как мало! Потому и костистая рука дедова, сперва щедро загребая ладонью в глубине пестеря, потом, судорожно сжав корявые пальцы, сминает до крохотного комочка и без того невеликую горсть, и полумесяц летящего по воздуху зерна кажет не тем широким и щедрым, как когда-то, а едва заметною тонкою чертою в прозрачном и лёгком воздухе новой весны. Ничего! Был бы хлеб! Всё одно - хлеб! Оклемать бы только! Рука ведёт ровно, не вздрагивая, сама чует, сколь и доколе надо размахнуть, и струйки зёрен ложатся на землю тоже ровно, словно бы обриси венцов у нарочитого иконного мастера…
Дедо доходит до конца поля и, отмахнув головой (не время стоять!), начинает второй загон. Малый понукает взятого взаймы коня с бороной-суковаткой. Тот клонит шею, фырчит, угрожающе тянет мордой с долгими жёлтыми зубами - не признает малого. Мать спешит на помощь сыну, и под их согласные окрики, конский фырк и оголтелый ор рассерженных птиц борона ползёт по полю, заваливая и укрывая от жорких разбойников разбросанное зерно.
О полден наконец садятся передохнуть. Дедо отирает жидкий пот с морщинистого чела, чуя уже близкий исход сил. Да, вишь, дети, сыны, убиты на ратях, а хлеб и себе, и боярину, и князю надобен всё равно!
Баба, сноха, оставшая от покойника сына (почитай жена!), наливает кислый брусничный квас в глиняную братыню, кладёт на развёрнутый плат печёные репины. Внучок суетится, старается угодить деду. Махонький! Шея-то, што у воробышка… Дожить бы, поднять!
Дикая, с плоским накатом из некоренных брёвен, приземистая изба, с неровно обрубленными углами, слепая, безоконная, стоит на месте спалённых дедовых хором. Потемневший, с обугленным краем амбар - остаток порушенного хозяйства - притулился в стороне. Тонкие радостные берёзки уже поднялись стройными копьецами на старых пепелищах бывших здесь некогда, до Шевкалова разоренья, дворов.
Князю нонь много надобно, прошали и хлеб, и скору… Чего затевают опять промежду себя тверские князи с московским? Ноне рати б не нать, не выдюжить! Едва отдохнули от нахожденья татарского… Дедо никнет головой, тяжко думает, жуя скудную вологу. Каков был Михайло-князь! А и его передолили, замучили в Орде… Ещё до того до всего, до Щелкана ентого… Он, щурясь, обводит взглядом своё невеликое поле, оглаживает по шёлковой головёнке приникшего внучка.
– Дедо, дедо! А там у нас терем стоял?
– Стоял… - рассеянно отвечает старик, чуя, как гудят ноги и плечи и как невмочь (а надо!) вставать и снова идти по стылой земле… А тамо косить, и жать, и снова пахать - под озимое, и отдавать с великими трудами добытое зерно наезжим княжеборцам… Токо б не стало рати! Вси пропадём. Не выдюжить тогда…
Крестьянину нужна земля. И оборона от ворога, татя ли, того, кто захочет порушить с потом и кровью нажитый крестьянский живот: жизнь и добро, дымную клеть, скотину и зажиток. Чего хочет каждый? Покоя в трудах. Но покой от татей - в казнях, в суде скором и часто немилостивом. Покой от ворога - в войске, которое надо сытно кормить, и укреплении княжеской власти. Почему и платят дани и несут покорно бремя трудов и дел нарочитых: городового и дорожного, хоромного и повозного; почему дружно и враз встают по первому зову на брань, и головы кладут на ратях, и снова терпят и несут свой нелёгкий крестьянский крест. Почему от последнего ломтя порою отрывают кусок боярину и князю своему. Дорого стоит власть!
Глава 6
Мина прибыл в Ростов, когда Василий Кочева уже окончательно увяз в долгой и неразрешимой пре с тысяцким города Ростова Аверкием.
– Как ся творилось при дедах-прадедах, так пущай и ныне по ряду, по закону идёт! А на грабёж волости Ростовския добра моего нетути!
– твёрдо ответствовал Аверкий на все настойчивые попрёки Василия Кочевы. Ростовская дань досюдова собиралась с трудом и не полною мерою, и старик Кочева уже из себя выходил, наливаясь бурою кровью, но переупрямить ростовчанина не мог никак. Да и сил не хватало. В огромном Ростове, под сенью огромного, украшенного каменною резью собора, в тени красно-кирпичного терема Константина Всеволодича, в людной путанице улиц, торговых рядов, монастырей, книжарен и храмов, в разноязычном гомоне торга, среди дворов и переходов широко раскинутого княжеского дворца, московская дружина Василия Кочевы словно умалилась и исшаяла числом. Тоненькая ниточка ратных не могла сдержать литого напора народных толп, окрики московских воевод тонули в рёве и гомоне ростовской черни. Серебра давать наезжим данщикам не хотел никто, о чём недвусмысленно, с хулами и поносным лаяньем, заявляли прямо в лицо Кочеве старосты и выборные от горожан и гостей торговых.