«Мастеру - леготу, земле - тишину и закон праведный», - продолжил Калита мысленно речь боярина. Он давно уже умопостигал сие, ещё при митрополите Петре, когда они вместе переводили и правили уставы, соединяли «Мерило праведное» с византийским «Номоканоном» и составляли книгу «Власфимию», противу еретиков и хулителей церкви направленную. То понял, что никому не надобны скачки и премены, никто не жаждет крушить и ломать - разве голь перекатная в чаянии скорой и недолгой наживы. А надобна всем тружающим - такожде, как греку Феогносту каменная храмовая твёрдость, - твёрдая вера в устои, в незыблемость власти и всего, что покрывает и защищает власть: добра, скота, лопоти, привычных навычаев и обихода, всего, что от дедов и прадедов нерушимо и извечно. Надобна вера в прочность бытия! Смерд ли поставит избу на росчисти, купец ли обзаведётся хоромами на Москве, боярин ли измыслит двор с повалушею - у каждого и любого должна быть надежда на то, что, когда угаснут силы, никто не выгонит и не выбьет его вон из двора, никто не сгонит с земли, не зазрит и не обидит, никто не велит переделывать наново, а так вот - в этом дому, хоромах, терему ли - и умереть позволят ему в чести и покое, и детям чтобы оставить цело и непорушено, и быти спокойну и за детей, и за внуков и правнуков. И в том, быть может, самая великая и главная сила власти, что она каждому даёт уверенность в завтрашнем дне. А вот в чём величайшая печаль и беда власти вышней, что сам-то он, Иван, ныне, став главою Руси, менее всех прочих граждан своих уверен в дне грядущем!

Всё могут. Могут и в Орде уморить. Могут и здесь восстать противу. Сейчас в его руках великий стол. А потом? Все они равны, и тот же суздальский князь равен ему, Ивану! А уж тверской и подавно! Что важнейшее должен содеять он, ото всех отличное, дабы передолить - навсегда, насовсем!
– и Тверь, и Суздаль, и Новгород, и прочие грады и веси русстии… Что?

Да, разумеется, совокупить землю! И - не войной. Не разоряя. И - чтобы тянули к Москве, а не к иным княжествам. Стало, он прав, что шлёт Мину с Кочевой в Ростов за неукоснительной данью! Иначе - с чего же брать! Зорить Москву нельзя!

Строго подумал так и вдруг невольно прикрыл глаза, такою резкою болью прошло воспоминание: узкая Машина рука, прохлада её слегка потной ладошки на его заботном челе… И увидел её всю, и словно нежною болью овеяло сердце: Маша, любимая дочь, нынешняя княгиня ростовская, и Мина с Кочевой. Серебро. Проклятое серебро для проклятой Орды!

Нет, он прав, всё равно прав! Иначе бы не было такой боли и такой нежности в сердце. Он никого не обманул. Он просто не может иначе!

Бояре ушли. Слуги начали прибирать со столов. Иван, помедлив, вышел из покоя. Его ждали дела, и он, даже думая о Маше, не имел права медлить сейчас. Мина ждал.

–  Серебра много в домах боярских, у горожан в скрынях. Пущай с жонок колтки и чепи сымают!
– Иван, вперяя взор в преданные глаза Мины, знал сейчас, что похож на брата Юрия и ещё, быть может, на тот жестокий Спасов лик, но, и зная, не смягчил ни взора, ни слов. За ярлык ростовский было дано столько, что даже и Юрий не вдруг решился бы на такое. А взять надо было вдвое. И пущай Мина с Кочевой это поймут, пущай деют с насилием великим, но соберут ростовскую дань! Этот его замысел не должен пропасть. Иначе - не стоять великому княжению. И это было первое, чего не мог, на что не решался Михайло Тверской. А он, Иван, «тихий и скромный», - решился. Пускай его заклеймят, яко татя, но он сим серебром соберёт воедино Русь! И пусть чёрный народ тянет к Москве!

Мина мялся, получив грамоту, всё не уходил. Решившись наконец, ударил челом. Двое оружных дворян Мининых сблодили: разбили обоз купеческий, да и над смердами деяли сильно, как узнано было на правёже. И теперь оба были повинны казни.

Иван внимательно поглядел в глаза боярину. Сказал чуть хрипло, голосом покойного брата:

–  Баловали люди твои и допрежь, при Юрии! И это мне ведомо! Людишек разбивали отай, было?!

Мина понизил глаза:

–  Было, княже! Дак прочие робяты в сумненьи теперича, как бы то и им… Вси огорчены, вишь!
– Сказал и поперхнулся - так тёмен и страшен был сейчас недвижный взор Ивана.

–  Скажи молодцам, - произнёс тот с тихою медленною силой, - что грабить своих, это - себя самого сожирать! Ни разрешить, ни простить сего князю немочно! Когда бьют своих, это конец!
– почти выкрикнул он, возвышая голос.
– Конец власти, языка, земли, всего сущего в ней! Так и погибла Русь при Батые! Пущай поганые режут друг друга! Не мы!
– Он примолк. Договорил спокойно: - Мне во княжестви своём потребны тишина и от татьбы бережение. Злодеи те будут казнены завтра из утра. На Болоте [8] . Приведёшь дружину, пущай поглядят: умнее станут впредь! А прочим скажи: и им то же будет, да и тебе, боярин, не сносить головы, ежели на Москве разбои учнут творить! Посылаю тебя в Ростов, тамо и зипунов добывай своим холопам!

Мина ушёл. Тут было всё ясно. «Робяты» поозоруют в Ростове досыти, но серебро соберут. А как иначе? Прежним Юрьевым молодцам не дай воли - и на Москве не удержишь от разбою! Пусть уж в ином княжестве шкоды творят. Он прикрыл глаза, представил себе завтрашнее позорище, что неволею придёт зрети и ему самому: помост с плахой, толпу горожан, купцов и смердов, с радостным любопытством взирающих на зловещую исправу, - не часто казнят дружинников на Москве!
– позорную телегу с двумя Миниными «робятами», палача в красной рубахе, священника со крестом и то, как жадно и долго целуют крест обречённые смерти, и последний жалобный крик, и кровь, и тяжело падающие в корзину головы, и ропот и шум толпы, вздохи и возглашения жонок, невесть с чего, словно на скомороший праздник, прибегающих кажен раз позоровать на казнь.

Всё ж таки гнев опустошил его преизлиха. Лоб был в испарине, и должный покой долго не снисходил к душе. С тем большим облегчением ступил он, после полудневного перерыва, за порог книжной палаты, где переставал быть властным, а становился только мудрым и где не позволял себе никакой, даже невольной грозы. (А меж тем изограф-иконописец узрел и тут в нём сугубую твёрдоту!) Он дорожил этими часами тишины, где были вдумчивая работа писцов, да шорох раскрываемых и развёртываемых харатий, да порою беседа, всегда не о суедневном, а о том, что выше и тоньше грубых забот дня. Здесь он не позволял никому величать его преизлиха, и лишь когда дьякон-писец, заключая «Правду», сравнил его с Юстинианом - не острожил, не остудил: знал, что это нужно. Не скажи сего дьякон, он сам бы подсказал сравнение.