Калита встретил сына наружно спокойно. Обнял, поцеловал, но не выказывая чрезмерной радости. Осведомился о меньших, повестил, что хоромы Симеону готовы - прибрано и протоплено. (Айгуста-Анастасия нынче была в Красном и днями прибывала в Москву.) О делах отец не расспрашивал: сперва баня, ужин, служба в Успенском храме…

Только вечером, оставшись вдвоём, Калита выслушал сыновний рассказ. Симеон сам не понимал, почему то, что ещё несколько часов назад сказалось бы ярко и страшно, теперь говорилось пресными серыми словами. Он гневал на себя, хмурил чело, прерывался, начинал вновь. Отец выслушивал терпеливо. Лишь по невольно пойманному взгляду, где были и усталость, и боль, и какое-то тайное понимание того, что хотел и не мог высказать Симеон, сын понял, что отец не так уж просто и не так спокойно принимает совершённое им и совершившееся в Орде. Симеону стало немножечко легче.

Слуги накрыли стол. Мачеха с сенной боярышней внесли заморское вино, сласти и фрукты. Засунула любопытный нос сводная сестричка - поглазеть на старшего брата. Мачеха нежно, но торопливо выпроводила её из горницы. Симеону впервые подумалось, что после отца ему, возможно, будет и не так уж просто с мачехою и с её детьми.

Женщины удалились. Отец с сыном остались вдвоём. Ужинали неспешно. Отец ел мало, вино только пригубил. Слушал. Во время рассказа о казни вдруг перебил:

–  Товлубий не баял, когда именно ладит под Смоленск? До Рождества или о Крещеньи?

Симеона вновь передёрнуло. Не хочет слышать или и знать не хочет отец, как что ся отворило? Ведь по его же слову, по его замыслу убили тверских князей! И когда сказывал о Наримонте, отец вновь только покивал, словно бы так оно и должно было статися само, чтобы литовский княжич доносил на Александра Тверского, обвиняя его в сговоре со своим умирающим отцом…

Беседа таяла, незримо подходила к концу. Иссякал, сам собою прекращаясь, рассказ. Симеон начинал повторяться, путать, замолк. Сидели молча.

–  Дак, стало, Товлубий нагрянет о Рождестве?
– вновь утвердительно переспросил отец. Покивал, прибавил плавно отвердевающим голосом: - Товлубий, как и Черкас, убийца. Не хотел бы я иметь такова мужа середи бояр своих! Акинфичи иные!
– чуть быстрее, как бы поторопясь ответить на незаданный Симеонов вопрос, примолвил он.
– Ты повидь Морхинича хошь али Фёдора Акинфова!

И вновь умолк. И с медленною, невесёлою улыбкою пояснил:

–  Чаю, немало горя ещё принесёт Узбеку, да и всей Золотой Орде сей Товлубий! А ты, - остро и мрачно глянув в глаза сыну, твёрдо договорил Калита, - держись за него! Так надёжней… Для нас… - И уже совсем тихо, так тихо, что Симеон неволею ощутил безотчётную жуть, посоветовал: - Когда и поддержи его тамо, в Орде… противу иных… Серебра не жалей, кровь дороже…

Отец сидел сгорбясь, усталый, старый до ужаса, и безотрывно глядел на огонь свечи, словно ведун, колдующий над заклятым кладом, овладеть коим нельзя, не пролив крови человеческой.

Не встать ли ему сейчас и не уйти ли тихонько, подумал Симеон. Губы родителя шевелились почти беззвучно, но услыхав, о чём шепчет отец, Симеон вновь и крепко уселся на скамью. Отец бормотал:

–  Чую, силы пошли на исход. Ты должен всё знать, Семушко, и всё возмочь… Иного ведь и сказать-то немочно! Грады и княжествы, взятые мною по ярлыкам, - сбереги… Кого и в чём утеснил, тесни не послабляя. Веру блюди… Алексия… Посылал в Царьград, тянут… Думаю, однако, передолим. Алексия хочу наместником к Феогносту, пока… а там… Тоже не упусти! И сугубо ищи святого. Трудноты излиха… смертныя скорби, нужею… Должен быть святой в русской земле! Токмо не ошибись! Есть он. Живёт. Знаю. Молись, ищи…

Голос Калиты совсем упал, и Симеон тщетно пытался понять и расслышать ещё что-либо. Но вот отец замолчал вовсе. Словно просыпаясь, глянул на Симеона. Изронил:

–  Поздно, гряди спать!
– И когда княжич уже встал, вопросил нежданно, с пронзительно просветлевшим взором: - Чему гневал ты давеча? Чего сожидал от меня? Радости? Горя? Сказать ли тебе слова высокие? О том, что ныне вновь и опять одна великая власть на Руси и не створилось которы, ни разорения бранного? Мужики не погинули на ратях, домы не разорены, дети и жены не угнаны в полон. А всё то было бы! Как при дядьях наших! Того ждал? Тех слов хотел ты от меня?

Юрко, бают, плясал опосле казни князя Михайлы. А я… у меня… Когда узнал от гонца, како створилось, знаешь, что ощутил в сердце своём? Покой! Такой покой - лечь бы и уснуть сном глубоким!

Я ведь и не ворог ему был! А токмо - иначе нельзя, неможно стало ни поступить, ни содеять! И он, коли бы уж… Должен был меня с тобою убрать… Такова жисть, Сема! Кажен за своё бьётся, и кто тута прав? Немочно судить! Опосле легко писать в летописях: «Отцы наши не собирали богатств и расплодили было землю русскую…» А может, без богатств-то в ину пору её и не соберёшь, и не расплодишь?

Я Акинфичей, отметников князя своего, волостьми наделил. За своё, родовое, крепче станут драться! В поход пошлю, под Смоленск. Пущай и тамо примыслят себе корысти… А и смерда не обидь! И он, пока при добре своём да при деле, дак за своё, кровное, постоит!

Смерд должен быть справен; боярин, купец - рачителен, богат; князь - силён властью. Всё так! А вот как сего добитися? Ведаешь? Ноне уведал! И… не кори отца своего!

Симеон стоял, повеся голову, обожжённый страшною справедливостью слов отцовых, в стыде и скорби за своё давешнее нелюбие. Отец, глянув, примолвил одобревшим голосом: