Теперь он начал понимать Юрко и догадывать, почто покойному брату после гибели Михайлы Тверского вдруг опостыла Москва, и все его дела и замыслы пошли вкривь и вкось. И у него самого, как ни прятал наружно тайная тайных сердца, содеялась вдруг в душе несказанная пустота, будто бы в давнем видении своём: вознесён он властною силой на горние выси и стоит один на вершине, на ветрах, на юру. Один, и вокруг пустота, овеянная холодом вышней власти.

Жёстче, чем ранее, отдавал он наказы, жесточе и нетерпеливее деял, но всё было от пустоты, от ужаса одиночества, словно убитый враг его, Александр, увёл за собою в небытие и всё живое, близкое, милое, теплом своим согревавшее жизнь.

Между тем дела шли своим заведённым строем. Из-под Смоленска вестоноши доносили, что рать, опустошив округу, потратив обилие и хлеб, отходит от города.

Симеон, получивши грамотку от Фёдора Акинфича, прискакал из Коломны, где уряживал порубежные дела с рязанцами, на Москву, к отцу. Калита уже знал о возвращении ратей. Впрочем, приезду старшего сына был, видимо, рад.

–  Последи, дабы татары, идучи домой, миновали волость Московскую! Я уже наказывал воеводам, да безо князева глазу никая служба не крепка!
– сказал он в беседе с глазу на глаз.
– А Товлубия привези на Москву. Надо удоволить…

Отец замолк. Ныне так почасту, начавши говорку, вдруг замолкал, словно забывая прежереченное.

В покое было натоплено. Ясно горели свечи, многие, а не одна, как прежде бывало у Калиты, не любившего лишних трат. Симеон внимательно разглядывал родителя. Ни лик отца, ни эта его наружная радость, семейное умиление не понравились ему. Отец начинал сдавать (рано, ох как рано!). Подумав о смертном конце, Симеон ужаснулся и устыдился духом. Ужаснулся тому, что должно было пасть ему на плечи со смертью отца, а устыдился того, что смог подумать про отцову кончину.

–  Почто не взяли града?
– спросил он.

–  А ты бы хотел того?
– возразил Калита, хитровато улыбаясь. Помолчав, добавил: - Не взяли, зане зело силён и твёрд град сей! Помни, - продолжил он, - ни Литве, ни татарам нельзя отдавать града Смоленского! Сей град - ключ нашей земли. Я затем и не посылал ни пороков, ни иных орудий осадного боя. Ни приметов не велел приметывати ко граду. Так-то, сын! Морхинич умён: понял меня с полуслова. Иногда надобно и ратиться не побеждая, а в ину пору умей побеждать не ратясь! Я некогда, по слову Узбекову, должен был имати князя Александра во Пскове. Не возмог. Тебе скажу ныне: не похотел возмочь!

Симеон вспыхнул, опустил взор. Нет, отец отнюдь ещё не глядел в домовину, и ему, наследнику, ой как многому надобно было ещё поучиться у отца!

–  А с Новгородом ратиться придёт?
– вопросил он, робея.

–  Не ведаю!
– строго отмолвил отец.
– Упорны суть. Однако, премного успешливее не ратясь получить нам второй бор с Нова Города, чем зорить землю и кметей губить на борони.
– Иван прихмурил чело, примолвил: - Запомни!

И Симеон вновь подумал о возможном скором конце отца.

Татарского воеводу и подручных князей принимали и чествовали в Кремнике. Был пир силён, лились вина и стоялые меды, а заокскими завьюженными путями уходила в степь, точно схлынувшая в половодье вода, татарская конница на отощавших, спавших с тела, конях, волоча добро, гоня скот, уводя полоняников, оставляя за собою сожжённые деревни да трупы по дорогам, трупы тех, кто выбился из сил, кто не добрел, не возмог, голодный, раздетый и разутый, одолеть сотни поприщ тягостного пути и пал от косого, злобного - в мах - режущего удара сабли или сам умер, тыкнувшись в снег слепым, переставшим видеть, лицом. Счастливыми почитали себя те, кого на путевом торжище, за Коломною, выкупали бояре Ивана Калиты, дабы посадить у себя, на московских землях. Иным - погинуть в безвестии, в диком поле, в земле чужой, незнакомой, незнаемой.

Мишук тотчас после возвращения смоленских ратей (едва успел обнять сына, обожжённого морозами, возмужавшего, ополонившегося конём и лопотью) был услан в Переяславль - сбирать очередную помочь на городовое дело. В Переяславле, после первых дней сумасшедшей беготни и уряживанья дел княжеских, выбрал наконец час: посетил могилы отца с матерью, заглянул к дальней родне, позоровал новый чей-то дом на отцовом месте. Чей? Когда ставлен? Что содеяло с тем, ихним теремом? Даже прошать не хотелось! Почуял вдруг острую боль давнюю, от старопрежних лет, от невозвратного далёкого детства… День был ярок и свеж, искрились снега, ясно голубело и таяло, обещая неблизкую ещё весну, небо. Синицы и воробьи копошились в конском навозе. Любопытная баба выглянула:

–  Чей-то таков молодец? Я-то не малтаю, може, знакомец какой?

–  Не… - неохотно отозвался Мишук.
– Живал я тута! Дак вот…

Он не договорил, торнул коня. Шагом, опустив голову, поехал по знакомой до слез дороге на Клещин-городок. Ничего не изменилось тут - и всё изменилось! Переменились хоромы, люди, и вот уже баба на отцовом пепелище прошает у него, кто таков. Родина! Родина у него теперь - Москва.

К Ивану Акинфичу в Вески попал Мишук с делами, неволею. Боярин князева посла принял уважительно, зазвал в горницы, угостил. Обещал сам доглядеть за обозом трудников, уходящих в Москву. Иван Акинфич строился. Хоромы были новорубленые, из свежего леса, и ещё лесной смолистый дух не ушёл из гладкотесаных стен покоя. Видно, торопился: до весны, до пахоты, ладил всё и содеять. Пустовато ещё было в покоях. Впрочем, челяди гомонилось людно на дворе, было чем обживать и наживать наново порушенное дедово гнездо.