Кони - в мыле. Мужики давно порасстегивали овчинные зипуны, посбивали шапки на затылки. Тута и сам станешь в мыле, коли кони не идут! Непривычная крестьянскому глазу тяжесть камня пугала. Там, где сани с подсанками, груженные тремя и даже пятью брёвнами, легко бы прошли, волокуши с белым мячковским камнем тонули в снегу, проваливались. Лед на Москве-реке грозно трещал, прогибаясь, и Мишук, срывая голос, вновь и вновь орал задним:

–  Годи! Не наезжай, раззява, потонешь и с камнем!
– Тут прибавлялось такое, что кони и те шарахались, натягивая хомуты на уши.

Весеннее солнце припекало, и сейчас, с полудня, стали виднее начинающие отставать от берегов закраины москворецкого льда. Когда первая волокуша свернула вдоль Неглинной, выбравшись наконец на берег, Мишук перекрестился мысленно: кажись, пронесло! Сам надумал вывезти весь камень нынче, не сожидаючи полой воды, и боярина уговорил, а тут - на-поди! Морозы стояли лучше не нать, а как лишь пробили путь, пала теплынь, того и гляди, реку сломает!

Он пождал последнего припоздавшего воза, сам вывел взъерошенных мокрых коней на угор и, взвалясь на конь, тяжело поскакал к голове обоза. Весело белела на крутояре новорубленная стена Кремника, и Мишуку любо было, что и его труд вложен в городовое дело. Даве выбрал час, самолично облазал прясла по-за портомойною башней. Нет, не подгадили мастера, стену свели на диво и закрыли пристойно, любо было и поглядеть!

Проминовав мельницы, Мишук нагнал наконец голову своего растянувшегося на добрых четыре перестрела обоза. Здесь, на взъёме к монастырю, возчикам вновь пришлось-таки попотеть. Подтаявший снег пахнул свежими огурцами, навозом. Тянуло дымком с монастырской поварни, запахом варева, и у Мишука засосало под ложечкой. Он всё же настоял, чтобы возчики сперва свалили камень возле начатой ещё по осени и возведённой до полуоконья церквы, отвели перепавших с пути коней к коновязям, напоили и задали овса, а уж потом повёл изголодавших, взмыленных, стойно лошадям, мужиков к монастырской трапезной, где, по уговору, им уже была приготовлена горячая снедь: щи, каша, рыбники (стоял пост, и мясного не подавали).

Свалив зипуны и шапки на лавку, ввалили гурьбой в палату. Едва перекрестив лбы, ринули к чашкам и хлебу. Монах, распоряжавший в трапезной, строго смотрел, как кирпично-красные с мороза, пропахшие своим и конским потом мужики жрут и чавкают, утирают мокрые носы кто ладонью, а кто подолом долгой свиты, рыгают, гомонят и гогочут, поминая дорожные страхи. С лаптей и валенок натекли грязные лужи, и монах тихим сердитым голосом наказал служкам:

–  Опосле всего тута подтереть пристойно! Высокие гости ноне в монастыре. Сором!

Мишук едва сладил с кашей, как его вызвали к отцу эконому. Опорожнив по пути ковш кислого квасу, он с сожалением покинул свою дружину и пошагал вослед за служкою через монастырский двор.

Во дворе, прямь груды камня, стоял богатый, обтянутый цветною кожей, обитый серебром возок. «Никак сам Протасий Федорыч пожаловал?» - догадал Мишук, только теперь извинив в душе брюзгливого монаха в трапезной.

Боярин сидел у келаря и эконом только что прошёл туда же - сообщили им. Служка оробел и мялся. Мишук сам помыслил было: взойти али обождать? Но боярин был всё же-знакомый, свой, и он, нахрабрясь, взошёл по ступеням и толкнул тяжёлую дверь покоя. В полутёмных сенцах кто-то в рясе и распахнутом тулупе преградил было ему путь:

–  Куда?

–  Камень привёз!
– строго отмолвил Мишук.

–  А-а! Камень… - разочарованно протянул тот, отстраняясь.

В просторной келье было светло - свечей тут явно не берегли. Протасий сидел сбоку на лавке - большой, сивый, словно закаменелый, воистину бессмертный. На Мишука поднял незрячий, остраненный взор. Не узнав, отворотил было лик, но, услышав голос - Мишук, низко поклонив, приветствовал боярина по имени-отечеству, - вновь вгляделся, уже внимательнее, и обнажил в улыбке жёлтые редкие зубы.

–  Никак, знакомец?

–  Твоей дружины, боярин!
– отозвался Мишук с достоинством.

Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:

–  Мишук? Фёдоров?

–  Он самый!

–  Как же, как же!
– радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего.
– А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?

–  И то было, Протасий Федорыч!

–  Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле?
– прищурил Протасий весёлый глаз.

–  Благодарствую, боярин!
– возразил Мпшук.
– А только Васильем Протасьичем не обижен!

Протасий перевёл взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело ещё трое монахов, и по платью понял Мпшук, что не из простых. «Уж не сам ли митрополит пожаловал?» - испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.

Тёмноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных тёмно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил: