Хорошо. Но для чего бы вообще понадобилось это право, когда бы вдруг не стали вещи, которые оно разрешает, желанны? И почему пользуешься им тайком, когда оно — именно право? Не потому ли, что всего и надо-то — просто, для себя одной, не имея в этом деле никакого интереса посвящать других, разрешить задачу: как, сохраняя самоуважение, перечеркнуть запрет, то, что “колется”, чтобы получить то, что “хочется”? Хочется. Всего-навсего хочется..

Тут открываются большие возможности продолжать уважать себя. Так хорошо думать и чувствовать, когда между твоими представлениями о себе (они высоки) и твоими действиями (они — и их цели — на самом деле животны) образуется зазор, и тебе надо его заделать — чтобы нравиться себе. Устраивать себя. И включаются все механизмы их искренней лживости, заложенной в каждой клеточке их стопроцентно-земного, зачинающе-родяще-кормящего организма-механизма, веками, однако, возрастающего в атмосфере их возвышающего обмана — и теперь не могущего без “эстетики”.

Эти создания, увеличивающие тушью и карандашом глаза до степени зазеркалья души и строящие на голове вавилонские башни до неземных небес — и одновременно пользующиеся прокладками и тампонами в периоды очищения — видимо, от нечистоты, вполне земной, — эти создания... кто они, что они такое? сколько их на мою бедную голову?

При этом, что мне особенно нравится, все они еще и оправдываются тем, что-де “с кем не бывает, а люблю-то я тебя, ты же знаешь”. Да ведь, помилуй, я только потому и знаю, родной ты мой, что ты м е н я любишь, что у тебя “бывает” только со мной. Не потому, что любящий обязан себя ограничивать в желаниях, а потому, что ему х о ч е т с я только с тем, кого он любит. Предпочитающее желание — и есть предикат любви, без которой она — не она, разве же не ясно?

При этом, что мне всего особеннее нравится, они оправдываются еще и тем, что “ну ты же сама понимаешь, я был пьян, с пьяного что взять, это вообще ничто”. Милое дело! и даже в голову не приходит — если бы я подобное сказала, он, вместо того, чтобы “сам понимать”, взревел бы от дикой боли, потому что посмотрел бы на меня (секунда боли — как тысяча лет!) вовсе не понимающими глазами=с точки зрения меня самой (а у меня ее и нет, этой точки зрения, я же была пьяна, ничего не помню), а с точки зрения третьего, того, потребляющего готовый, не помнящий себя от пьянства, чего только не вытворяющий живой кусок мяса (о котором ты-то думаешь, что она — это Она!)... О, как взвыл бы от унижения, от превращения самого сокровенного в..! Им даже в голову не приходит, что наезд на человека в автомобиле, совершенный в пьяном виде, о т я г о щ а е т состав преступления, а вовсе не облегчает его. Им даже в голову не приходит, что я, вместо того, чтобы в очередной раз “понять” их, будто бы “войти в их положение” и понять — это одно и то же (да я всегда в с в о е м положении, но все ли в нем, в себе, понимаю?), могу задать вопрос, первым приходящий в голову, на душу: “А з а ч е м ты пил — именно с ней? Ведь ты наверняка предчувствовал — что-то между вами уже есть и что-то еще будет, но просто так не произойдет, надо подогреть, надо снять барьер; ты где-то там у себя знал, что смотришь на нее не простым человеческим глазом, как на соседа по лестничной клетке — не то бы не стал с ней пить. Что тебе, чисто по-человечески интереснее с ней выпить по сто пятьдесят и поговорить, чем с друзьями? Нет, ты все знал — ты ждал этого и ты г о т о в и л это именно тем, что стал пьян и напоил ее! и имеешь же совесть, имеешь вкус — этим теперь и оправдываться!”.

Ей-богу же, я не женоненавистник. Как не видеть в них тонкость чувств, ум сердца, способность сочувствия и сострадания, слезной жалости и удивительной смены гнева на милость — все то лучшее в мире, которого тупо и толстокоже лишен не я один, но 97 из 100 мужчин? Но как понять в них те вещи, которые... которые мешают мне их всецело... что? вот это самое, главное... — всецело? вещи, которые сводят с ума и поджигают душу, как бумагу? Всю жизнь пытаюсь их понять — и не могу.

Да. Пытаюсь понять. И не могу.

Спрашивайте.

Почему занимаюсь ими, а не собой? Почему говорю об “их лживой природе”, когда всякий раз причиной их измен была моя изменчивость? Почему говорю о любви, когда сам вперед всего — неверен, а неверный не знает, что такое любовь? Не знает, о чем говорит.

Да, правда.

А как мне ее знать? Вот я и занимаюсь тем, что хоть как-то... Говорил же уже, ведь я не знаю иного пути к любви, кроме того, который ведет через влюбленность. Все остальное просто не дано мне в ощущениях. Все остальное — это знакомство по брачному объявлению. Эрзац.

А влюбленность всегда ведет к своему “увенчанию”, а затем к своему здесь-и-сейчас исчерпанию и переключению на новый объект влюбленности. Она подчиняется своим законам существования и мной не управляется. Наоборот, я управляюсь ею — и она, переключая себя, направляет меня к новой любви.

Сколько раз, понимая, что это подло, от этого не должен страдать человек, которого я же побудил к близости, привязал к себе и теперь не могу же просто так бросить, — сколько раз я пытался задержаться на линии влюбленности, которая — исчерпав себя, уходит за угол. Пытался тянуть себя за уши, нажимая на рычаги привязанности, нежности, ответственности. Ничего не выходит. Ничего не выходит, мой друг. Да. Ничего не выходит, кроме самой плохой и зловредной для обоих тягомотины. Подделку не скроешь.

Особь статья в этом деле (в такого рода делишках) — их отношение к бывшим женам, от которых им ушлось к тебе.

Он жил-поживал с ней и вот тут-то, встретив тебя, ушел от нее. Он решился. Тут начинается... То есть тут все как раз кончается — жизнь, прогулки при луне и походы в консерваторию. Зато вовсю дышат почва и судьба.

До какого-то момента, довольно долго, женатый как мужчина для меня вообще не существовал, оставаясь сослуживцем, собеседником, добрым знакомым; задним числом понимаю, что это инстинктивное было единственно правильным. Но в какой-то момент что-то отказало, предохранитель полетел. Как могло случиться, чтобы после первой пробы такого рода я попробовала то же самое еще раз?

Первый ушедший ко мне как к жене от жены — ее не любил. Он ее жалел. Сто раз на дню повторяя, что мужская жалость — не женская и к любви отношения не имеет, он сто раз прибавлял к тому: бедная, она не сможет без него, одна, он воспитал ее для себя (и под себя), приучил к жизни-для-него — и предательски бросил (но не предательски мне об этом говорит!). Бедная, она не знает, как жить одна — и уже не научится, не тот возраст и характер, она без него зачахнет и сойдет на нет. Любит он — меня, но имеет также совесть — и болеет душой. Он в ответе за тех, кого приручил. От благородства моего маленького принца я чуть было не сбрендила. Я всамделишно усовестилась собственной бессовестности — и начала ее активно жалеть, вместе с ним. Бедную. Стала слать ей всякие пустяковые, но заботливые подарки, однажды сдуру послала красивую тряпичную куклу — такую цветную бабу, покрывать заварочный чайник, а потом окольно узнала, что она воткнула ей в “сердце” иголку; между прочим, как раз тогда я захворала, и не простудой, а желтухой, еле встала на ноги, и как знать... вот тебе урок — “побежденных не жалеть”; не зная броду — не суйся в вуду. Его же, разумеется, я жалела еше больше ее, и дожалела до того, что совсем забыла о собственных маленьких интересах в этом деле... Короче, дорогой мой, я тронулась не на шутку, а когда остановилась, было поздновато, он понял, что жалеть — это я умею делать, и тут уже вцепился в меня, как клещ, уже безо всякой своей бывшей бедной, и давай высасывать что осталось. Он бы и дососал мою бедную (да уж, не богатую, поразоряли довольно) душеньку — но я все же унесла ноги.