Прохожий в очках негромко спросил:

– Простите, кто говорит?

– Молотов.

– Что передают?

– Война…

– Что-о-о?.. Война?.. С кем?

– С немцем.

– Ой, Господи, а у меня командировка…

Какая-то девчонка канючила:

– Мама, когда пойдём на речку? Ма-а-ам, на речку хочу… Но ведь ты обещала!..

А я обрадовался, заспешил домой. Мама, наверно, не знает. Война – это хорошо! Это интересно! Как говорят в школе: врезать по сопатке! Мы им врежем! Утрутся юшкой! По дороге я пел: «Броня крепка, и танки наши быстры!..».

Но мама встретила в слезах. С малышкой на руке, обняла меня, прижала к себе. Я не понимал, чего она боится? Мы разобьём всех, кто к нам полезет! Ведь это ясно! Финнов разбили, япошкам натёрли ряшку. Зачем же плакать, мам?.. И этих побьём… как можно быстрее… Нам надо в Кишинёв, там ждёт пони!

Подальше от бомб

К нам пришёл доктор Шрайбер. Тот самый, с длинными тонкими пальцами. Он уверяет, что первым познакомился со мной, знает меня прежде, чем папа, а увидел раньше, чем мама. Странно, что мама не возражает, смеётся, даже поддерживает его:

– Врачам надо верить.

Меня он называет «молодой человек» и обращается на вы. Наверно, ему так легче: не надо запоминать имя.

Но сейчас он даже не кивнул, только спросил: мама дома?

Когда взрослые хотели шушукаться, они предлагали мне как маленькому: иди, погуляй. Но на этот раз то ли разговор не секретный или просто забыли, что я в комнате.

Мама была непривычно настойчива, повторяла:

– Надо уезжать, надо. Как можно скорее. Вы слышали радио? Фронт движется в нашу сторону. Я одна с детьми…

Доктор спокойно возражал:

– Вы не одна. Мы с Бертой остаёмся. Николай остаётся. И вы с нами. Кого вы слушаете – их? – он указал пальцем на окно. – Поверьте, я знаю германцев лучше вашего радио. Я помню их с восемнадцатого года. Это вежливый народ. Скажу больше: они сентиментальны. Любят детей. Правда, когда-то, в давние времена они считались варварами, но тогда и остальные были не лучше. А во-вторых, ваш муж беспартийный, чего вам бояться? Чего мне бояться? – разве им не требуются врачи?.. Или Гитлер запретил болеть? Кстати, слухи об отъезде сейчас приравняли к паникёрству. Вам нужны неприятности?..

Мне показалось, что доктор убедил маму не ехать. Это замечательно: я ждал, когда война станет ближе, чтоб стреляли по-настоящему, чтоб можно было бойцам подавать патроны…

Через пару дней, во всех домах окна были крест-накрест перечёркнуты бумажными лентами, а к вечеру завешаны тёмным полотном, для маскировки.

В нашем саду вырыли «щель» – узкую яму, в несколько метров длиной, сделали ступени и скамью. Накрыли нашим забором, сверху присыпали землёй и набросали веток. Как только начиналась тревога, мы и соседи должны были бежать туда.

Мама из «щели» звала меня, но я скрывался за чужими спинами. Да и как прятаться в яме, если мужчины и ребята из соседнего дома стоят посреди двора, задрав подбородки кверху.

А там происходило что-то невероятное: небо черно от самолётов. Рёв беспрерывный. Они кружили над городом огромной каруселью. Под ними в воздухе появлялись белые вспышки разрывов, но самолёты не обращали на это внимание. Раз от раза один из них отрывался от стаи, шёл на снижение – и земля вздрагивала от взрывов.

Дядя Акулыч старался перекричать гул:

– А где же наши соколики?!

А «соколики» будто ждали его вопроса: вдали над крышами взлетели три самолёта. Они казались лёгкими, беззвучными и чем-то отличались от немецких. Даже я понимал, что это безнадёжная попытка. Их всего три, а немцев – туча… Вскоре наши, один за другим резко падали, волоча за собой хвост дыма.

Этот налёт врезался в память навсегда. Чёрное небо. Беспрерывный гул. И три наших самолётика.

Потом сирены и бомбёжки стали привычными. На соседний двор упало несколько «зажигалок», их потушили песком.

Но мучил вопрос: откуда у немцев столько самолётов? Хотя, если подумать, всё понятно: мы заманиваем самолёты подальше от аэродромов, у них кончается бензин, тогда мы их, как цыплят, – прямой наводкой…

Через пару дней почтальон принёс телеграмму от папы: «ИДУ АРМИЮ ДОБРОВОЛЬЦЕМ».

Телеграмма была заверена военкоматом.

Мама сидела в раздумье, потом что-то решила, сказала «ясно», будто ответила папе. Она закрыла ставни, перепеленала малышку, торопливо собрала мелкие вещи в сумку, какие-то бумаги, папино фото и немного еды – в узелок.