Стреляли лишь на двух соседних площадках. На первой пожилой полный человек с большими очками на круглом лице отдавал команды слишком громко, как это обычно делают новички. Да и стрелял он не лучше зеленого салажонка. После каждого промаха зло переламывал ружье и зачем-то заглядывал в стволы, словно виновник его неудачи прятался в черных вороненых трубах. На соседней площадке, наоборот, царило спокойствие, хотя выстрелы звучали здесь гораздо чаще. Стреляли четверо. И по тому, как они готовились к очередному выстрелу, как произносили, не то приказывали, не то просили: «Дай!», и по тому, как еще не успевала отзвучать команда, а навстречу черным дискам, вылетавшим из окошка то левой, то правой башни, уже вскидывались стволы, было видно, что стреляют мастера.

Воронов подошел к ним, насколько позволял маленький барьерчик, отделявший номера от зрителей. Двое, почти юноши, в цветастых рубахах с лихо заброшенными на плечи переломленными «боками», выходили, в свою очередь, к номерам и старательно, методично отстреливали то одиночку, то дуплет. Высокий и меланхоличный мужчина лет на десять старше юношей — так показалось Воронову на первый взгляд — стрелял безукоризненно. При промахах же своих конкурентов громко произносил смешное слово: «Пудель!» И тихо хихикал. Четвертый стрелок — жилистый, маленького роста, с длинным телом на коротких кривых ногах — казался абсолютной противоположностью сдержанным соперникам. Он стрелял картинно, ни одного шага, ни одного движения не сделав без заботы о том, какое впечатление произведет это на зрителя. После каждого его выстрела, казалось, даже черный дымок, вспыхивавший в воздухе от разбитой тарелочки, был замысловатей и красивее. Однако результаты он показывал недурственные.

— Дай!

Два выстрела почти слились воедино, но одна из тарелочек, описав длинную правильную дугу, насмешливо рухнула в траву невредимой. Маленький даже подпрыгнул, выражая тем самым чувство крайней досады. Другие стрелки весело захохотали. А высокий насмешливо произнес:

— Ну, Игорек, насмешил! Давно не видел у тебя такого пуделя!

— И на старуху бывает проруха... — огрызнулся маленький и крикнул: — Дай!

Двумя выстрелами он элегантно разбил обе тарелочки.

— Как на скрипке играет... — почему-то вслух произнес Воронов и вздрогнул, когда рядом с ним откликнулся хрипловатый голос:

— Не скрипач он, а пижон старый. Никак ума-разума за столько лет набраться не может...

Воронов повернул голову — перед ним с метлой в руке стоял старичок-грибовичок, точь-в-точь из детской сказки: со сморщенным кукольным личиком и маленькими глазками-буравчиками, скорее бесцветными, чем серыми. Единственное, что можно было назвать крупным в его облике, был толстый расплющенный нос.

— А вы чей будете? — как-то по-деревенски спросил дед, пристально осматривая Воронова. — Спартаковский аль динамовский?

Воронов подумал, стоит ли отвечать деду вообще, но решил, что разговор с ним может быть полезен:

— Скорее, пожалуй, динамовский, чем спартаковский...

— И новенький небось?

— И это, пожалуй...

— То-то прежде на глаза не попадался... Так ваших динамовских сегодня никого нет. Беда у них — лучшего стрелка не уберегли. Слышал небось? — Дед решил, что продолжительность знакомства и разница в годах вполне позволяют ему перейти на «ты». — Мамлеев-то Сашка сплоховал на отборочных. На днях хоронить будут...

Дед снизу вверх посмотрел на Воронова, стараясь определить, какое впечатление произвели на новичка его слова.

— Слышал, дедуся, слышал, — ответил Воронов и понял, что это признание отнюдь не доставило удовольствия говорливому деду. Но долгий — лет в семьдесят — жизненный опыт, видно, приучил его к разным, куда более неприятным разочарованиям, и дед со свойственным старости умением во всем найти утешение согласно закивал головой.

— Вот и хорошо, коль слышал. А то тут всякие вокруг бродят, а даже фамилии Мамлеева произнести правильно не могут... Ты, может, и знал его, покойника, царствие ему небесное? — сказал дед, но перекреститься забыл — то ли метла мешала, то ли в бога верил лишь в присказках.

— Нет, не довелось, — говорливость деда начала Воронова раздражать. Он снова повернулся к стрелкам и, не оборачиваясь, спросил:

— А это кто сейчас на номере?

— Это-то? Наш, локомотивовский. Дуплет пропуделял который — Игорюша Мельников, несерьезный стрелок, хотя иногда и с удачей, и человек несерьезный — его даже чаще имени по прозвищу окликают — Моцарт. Ниже десятки в чемпионстве страны не опускается. А рядом с ним, — голос деда стал сразу ласковым, как у матери, говорящей о любимом ребенке, — высокий который, с волосиками зализанными, — это и есть сам Вишняк... Валерий Михайлович... — Стремясь подчеркнуть свою уважительность, дед прибавил к фамилии имя и отчество. — После смерти Мамлеева во всей нашей стране лучше его стрелка нету... Жадный до побед был покойник. Никакого пути при нем Вишняку не было. И не любили они за это друг друга... Первый в нем соперника всегда чуял, а второму первого за что любить? — то ли спросил, то ли констатировал дед.

Слова деда о взаимоотношениях Вишняка и Мамлеева заинтересовали Алексея.

— Прокофьев — это тренер Вишняка? — осторожно спросил Воронов.

— Был тренер. А сейчас какой там тренер — забулдыга, и только!

— Что-то, я смотрю, дедуся, у вас все люди такие плохие. Кроме Вишняка, вы вроде и никого не любите?

— Не тебе судить, мил человек! Я здесь почти тридцать лет работаю. Всяких перевидал. И кого за что любить — сам знаю!

— Неужели тридцать лет? — деланно удивился Воронов. — Ну раз так, мне с вами, дедуся, поговорить как следует надо. Пойдемте где-нибудь присядем и потолкуем.