Шрифт:
— Нельзя... как бежать?.. А Новый мой Иерусалим кто кончит?.. Что станет со всею братиею?.. Да и бояре, и раскольники обрадуются... Бояре и теперь говорили, как я в Крестовом жил: «Вот, дескать, наша взяла, — Никон испужался». А Неронов да Аввакум всюду смущают народ. «Никона, — говорят они, — прогнали за еретичество; нас же с честью вернули, как страстотерпцев за православие, да за древлее благочестие»; а иным говорят они: «Никон покаялся в еретичестве, да удалился, во пустыножительстве льёт слёзы покаяния». А коли я бегу, ещё хуже будет... Да и жаль мне царя Алексея... люблю я его, как сына... дорог он мне... да и Русь-то мою так жаль, так жаль... иной раз заплакал бы...
У Никона показались слёзы на глазах.
Инокиня Наталья расплакалась.
– Поеду я в Москву, — сказала она, — буду у царя, у царицы и боярынь. Узнаю всю подноготную... и коли опасность какая ни на есть, отпишу тебе... У тебя же будут сегодня же казаки... и ты приготовься к отъезду, Я тебе из Москвы отпишу... Теперь благослови... я поеду.
— Поезжай, Натя... Бог да благословит тебя... Но ты там скажи им... приемлют они на себя суд по делам веры, и им — грех... тяжкий грех... Духовный суд судит по евангельскому обету — с любовью... а они режут языки, отсекают руки, сжигают во срубах... Чем, опосля того, мы лучше инквизиторов Гишпании?.. Наделают они бед, коли возьмутся да своим судом судить раскольников: начнутся пытки, пойдёт в ход и плеть, и кнут, и секира, и сруб... Страшно и подумать, что будет... Из десятка безумных попов сделают они сотни тысяч раскольников; из искры раздуют пламя, и устоит ли тогда наша очищенная вера?.. наше православие?.. Погибнет дело рук моих, да и я с царством погибнем, разве Богородица заступится за нас.
Он стал ходить в возбуждённом состоянии по своей келии:
— Настанет, Натя, день, когда безумцы... раскольники... очнутся... поймут, кто прав, кто виноват. Теперь их призвали в Москву, чтобы низложить меня, и они низложат, — сила теперь на их стороне... Но того они не понимают в безумии своём, что с моим низложением они сами погибнут. Теперь Никон их жалеет как блудных детей, умоляет смириться и наказует по-духовному: постом, молитвою, лишением сана... а кровожадным боярам — это не на руку... И коли они-то, раскольники, меня сокрушают, их защитника, боярство заберёт их тогда в свои лапы, жилы повытянет из их тела, кости размозжат, члены отсекать будут и, коли нечего будет более рвать на части, бросят в сруб и медленным огнём будут жечь — в угоду дьяволам, своим братьям... Повидайся гам с протопопом Аввакумом и скажи ему моё последнее слово, вместе со словом любви и всепрощения.
Они облобызались, и инокиня, растроганная, вышла от патриарха.
— Нет, — подумал он, — нужно последнее средство употребить. Пущай она там дьячит [44] ... и всё же я ему напишу... напишу всю правду... Напишу так, чтобы камни размягчились... а коли и это не пособит, то тогда... тогда Никон... отряси прах своих ног от сих мест и беги... беги туда, где вера ещё не погибла, где ещё бьётся сердце человека... беги туда, где примут тебя с любовью и почётом. Сейчас напишу царю грамотку, и коли ответа не будет, значит сам Господь Бог велит мне бежать от сих мест.
44
Ходатайствует (на тогдашнем языке).
Сидит и пишет:
«Начинается наше письмо к тебе словами, без которых никто из нас не смеет писать к вам [45] ; эти слова: «Богом молю и челом бью». Бога молю за вас по долгу и по заповеди блаженного Павла апостола, который повелел прежде всего молиться за царя. И словом, и делом исполняем свои обязанности к твоему благородию, но щедрот твоих ничем умолить не можем. Не как святители, даже не как рабы, но как рабичища, отовсюду мы изобижены, отовсюду гонимы, отовсюду утесняемы. Видя святую церковь в гонении, послушав слова Божия: «аще гонят вы во граде, бегите во ин град», — удалился я и водворился в пустыни, но и здесь не обрёл покоя. Воистину сбылось ныне пророчество Иоанна Богослова о жене, которой родящееся чадо хотел пожрать змий и восхищённо было отроча на небо ж к Богу, а жена бежала в пустыню, и низложен был на земле змий великий, змий древний.
45
Здесь впервые Никон пишет царю «вам». Письмо это буквально историческое.
Богословы разумеют под женою церковь Божию, за которую страдаю теперь заповеди ради Божия... Больши сея любве никто же и мать, да аще кто душу положит за други своя; и мы, видя братию нашу биенными [46] , жаловались твоему благородию, но ничего не получили, кроме тщеты, укоризны и уничижения; тогда удалились мы в место пусто. Но злонамеренный змей нигде нас не оставляет в покое; теперь наветует на нас сосудом своим избранным, Романом Боборыкиным, без правды завладевшим церковною землёю. Молим вашу кротость престать от гнева и оставить ярость. Откуда ты такое дерзновение [47] принял сыскивать о нас и судить ны? Какие законы Божии велят обладать нами, Божиими рабами? Не довольно ли тебе судить в правде людей царства мира сего? В наказе твоём написано повеление, — взять крестьян Воскресенского монастыря, — по каким это уставам?.. Послушай. Бога ради, что было древле за такую дерзость над Египтом, над Содомом, над Навуходоносором царём? Изгнан был богослов (апостол Иоанн) в Патмос: там благодати лучшей сподобился, благовестие (Евангелие) написать и Апокалипсис. Изгнан был Иоанн Златоуст, и опять на свой престол возвратился; изгнан митрополит Филипп, но паки стал против лица оскорбивших его [48] . И что ещё прибавить? Если этими напоминаниями не умилишься, то хотя бы и всё писание предложить тебе, не поверишь. Ещё ли твоему благородию надобно, да бегу, отрясая прах ног своих к свидетельству в день судный [49] ?.. Великим государем больше не называюсь, а какое тебе прекословие творю? Всем архиерейским рука твоя обладает. Страшно молвитя, но терпеть невозможно, какие слухи сюда доходят, что по твоему указу владык [50] посвящают, архимандритов, игумнов, попов ставят и в ставленных грамотах пишут, равночестна Св. Духу, так: «по благодати Св. Духа и по указу великого государя»... Не достаточно-де Св. Духу посвятить без твоего указа!.. Но кто на Св. Духа хулит, не имеет оставления. Если и это тебя не устрашало, то что устрашить может, когда уже недостоин сделался по своему дерзновению. К тому же повсюду, по св. митрополиям, епископиям, монастырям без всякого совета и благословения, насилием берёшь нещадно вещи движимые и недвижимые, и все законы св. отец и благочестивых царей и великих князей, греческих и русских, ни во что обратил, также отца твоего, Михаила Фёдоровича, и собственные свои грамоты и уставы, уложенная книга, хотя и по страсти написана [51] , многонародного ради смущения, но и там поставлено: в монастырском приказе от всех чинов сидеть архимандритам, игуминам, протопопам, священникам и честным старцам: но ты всё упразднил: судят и насилуют [52] , и сего ради собрал ты на себя в день судный велик собор вопиющих о неправдах твоих. Ты всем проповедуешь поститься, а теперь и неведомо, кто не постится ради скудости хлебной, — но многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего. Нет никого, кто бы был помилован: нищие, слепые, хромые, вдовы, чернецы и черницы, — все данями обложены тяжкими, везде плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, нет никого веселящеюся во дни сии».
46
Здесь намёк на палочную расправу Хитрово с князем Вяземским.
47
Начал святейший за здравие и кончил за упокой. Начинает он с этого места горячиться.
48
Здесь намекает он на перенесение св. мощей в Москве.
49
В этом месте он упоминает о предстоят см своем побеге.
50
Отец Павел, архимандрит чудовский, в это время пожалован в митрополиты крутицкие.
51
Здесь он явно восстает против жестокости наказаний уложения, о чём мы ниже увидим, что он протестует не только по делам веры, но и в других случаях.
52
Здесь говорится о тяжелых порядках гражданского уголовного суда: правёже, пытках и казнях.
Написав это, он прошёлся вновь по келии и, как бы что-то вспомнив, начал говорить сам с собою...
— Запамятовал было... Да... да... это было, кажись, января 12... Были мы у заутрени в церкви Св. Воскресения... По прочтении первой кафизмы сел я на место и немного вздремнул... Вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви Успения: полна церковь огня... стоят умершие архиереи... Пётр-митрополит встал из гроба, подошёл к престолу и положил руку свою на Евангелие. То же сделали все архиереи и я... И начал Пётр говорить: «Брат Никон! Говори царю, зачем он св. церковь преобидел, — недвижимыми вещами, нами собранными, бесстрашно хотел завладеть? И не на пользу ему это... Скажи ему, да возвратит взятое, ибо мног гнев Божий навёл на себя того ради: дважды мор [53] был... сколько народа перемерло, и теперь не с кем ему стоять против врагов». Я отвечал: «Не послушает меня, хорошо, если бы кто-нибудь из вас ему явился». — «Судьбы Божии, — продолжал Пётр, — не повелели этому быть. Скажи ему: если тебя не послушает, то, если б кто и из нас явился, и того не послушает... а вот знамение ему, смотри»... По движению руки его я обратился на запад к царскому двору и вижу: стены церковной нет, дворец весь виден, и огонь, который был в церкви, собрался, устремился на царский дворец, и тот запылал... «Если не уцеломудрится, приложатся больше первых казни Божии»... — «Вот, — прервал его какой-то старец, обращаясь ко мне, — теперь двор, который ты купил для церковников [54] , царь хочет взять и сделать в нём гостиный двор, мамоны ради своея. Но не порадуется о своём прибытке...»
53
Здесь говорят он о море московском и о море во время второго похода на Ригу, когда умер Делагарди. Мор этот проник и к ним. Только санитарные меры Никона в обоих этих случаях спасли народ.
54
Конфисковано было Воскресенское подворье.
— Да, так оно всё было, — говорил Никон, садясь, и продолжал писать... — Всё это я ему отписал... Но, пожалуй, он ещё не поверит, а вот я и заключаю грамоту: «Всё это было так, от Бога или мечтанием, — не знаю, но только так было; если же кто подумает человечески, что это я сам собою мыслил, то сожжёт меня оный огонь, который я видел»... Сейчас отправлю это письмо с архимандритом... Посмотрим, коли и оно не поможет, то отрясу прах от ног моих в сих местах.
Он тотчас отправил это письмо в Москву.