Шрифт:
– Как она может что-нибудь подозревать? Тем, кто участвует в нашей тайне, самим необходимо соблюдать ее. Ах да! Как я узнала, она велела передать судьям города Парижа, чтобы они были наготове.
– Давай действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую тюрьму, придется все начинать сначала.
– Не беспокойся, я сама не меньше тебя стремлюсь увидеть их подальше от тюрьмы.
– О, это я знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала для их спасения!
– Прощай, Маргарита! Иду опять в поход.
– А Болье надежен?
– Думаю.
– А тюремщик?
– Он обещал.
– А лошади?
– Будут лучшие из всей конюшни герцога Невэрского.
– Люблю тебя, Анриетта!
И Маргарита кинулась на шею своей подруге, после чего они расстались, пообещав друг другу встречаться каждый день в том же месте и в то же время.
Вот два очаровательных и преданных создания, которых пьемонтец справедливо называл «незримыми щитами».
VII. Судьи
Когда приятели встретились после первого допроса о восковой фигурке, Коконнас сказал Ла Молю:
– Ну, дорогой друг, по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время сами судьи откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач тогда отказывается от больного, когда уже нет надежды его спасти; если же судья отказывается от обвиняемого – это значит, что у судьи нет надежды отрубить ему голову.
– Да, – ответил Ла Моль, – мне даже думается, что эта учтивость и обходительность тюремщиков, эти сговорчивые двери наших камер – все дело преданных нам подруг; по крайней мере, я просто не узнаю Болье – судя по тому, что я о нем слышал.
– Нет, я-то его очень узнаю, – ответил Коконнас, – но только это стоило дорого; да о чем тут говорить: одна – принцесса, другая – королева; обе богаты, а лучшего случая употребить на благо свои деньги у них не будет. Теперь вкратце повторим наше задание: нас отводят в часовню, оставляют там под охраной нашего тюремщика; в условленном месте мы находим кинжалы, я протыкаю живот тюремщику…
– О нет, нет, только не в живот, так ты его лишишь пятисот экю; бей в руку.
– В руку? Нет, так беднягу только подведешь! Сразу увидят, что у нас с ним сговор. Нет, нет, надо в правый бок, вскользь по ребрам; такой удар похож на настоящий, но безвреден.
– Ладно, пусть так, а затем…
– Затем ты завалишь входную дверь скамейками; наши принцессы выбегут из алтаря, и Анриетта откроет дверку ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; наверно, она мне изменила, если я взялся за ум.
– А затем мы скачем в лес, – сказал Ла Моль тем вибрирующим голосом, который звучит как музыка. – Каждому из нас довольно одного поцелуя, чтобы стать веселым, сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстрым скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот страх в предчувствии опасности! Как он хорош на воле, когда у тебя сбоку хорошая шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а он при каждом крике наддает и уже не скачет, а летит!
– Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? Кое-что в этом роде я испытал и могу рассказать. Когда бледная физиономия Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули алебарды и лязгнула зловеще сталь о сталь, клянусь тебе, я сразу же подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его мерзкой рожи между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением; но все же их посещение не прошло бесследно: ночью я увидал герцога во сне.
– Да, – говорил Ла Моль, следуя за своей приятной мыслью, а не за мыслью своего друга, блуждавшей в области фантазии, – да, они все предусмотрели, даже место нашего пребывания. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде, я бы предпочел Наварру; в Наварре я был бы у «нее», но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях от Парижа. Знаешь, Аннибал, когда я буду выходить отсюда, о чем я буду сожалеть?
– Нет, честное слово… Что касается меня, так все сожаления я оставлю здесь.
– Мне будет жаль, что мы не сможем взять с собой этого почтенного тюремщика, вместо того чтобы его…
– Да он сам не захочет, – возразил Коконнас, – он слишком много потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а может быть, и повышение по службе. Как этот молодец будет хорошо жить, когда я его убью! А что с тобой?
– Так… ничего… У меня мелькнула одна мысль.
– Видно, не очень веселая, то-то ты побледнел?
– Я спрашиваю себя: а зачем нас поведут в часовню?