Я старался придать языку романа оттенок старины, п0льзуясь — умеренно и не в качестве внешних сгатасга– ческих украшений — малоизвестными словами и °б°ро– тами. Мне кажется, для внимательного читателя они будут понятны; поэтому я не приложил к своей книге Словаря. Воспроизвожу я и старинное произношение некоторых нарицательных и собственных имен, а такжс грамматические формы, ныне ставшие редкими.

Рождество 1931 г.

ЧАСТЬ

« ... Или парики и отроки. или какие-нибудь люди...»

Оряховская царская грамота

1. КОСТЕР В ЛЕСУ

На седьмом году своего царствования, после битвы близ крепости Руссокастро, царь Иоанн-Александр, как было договорено заранее, устроил в конце весны, вместе с императором Андроником, пышную свадьбу.

Целую неделю на берегах Тунджи возле СМ,рина шло царское пированье, с весельем и роскошью, давно не виданными ни у болгар, ни у византийцев. Как будто лившееся рекой вино смыло всю вражду и память о нанесенных ранах; в песнях, которыми обменивались обе стороны, звучали лишь радость и довольство. А только умолкали песни, тотчас начинались конские ристания, метанье копий или, по болгарскому почину, борьба нарочно доставленных владельцами-боярами из самого Загорья дородных отроков-горцев с сухими и жилистыми, как воловий ремень, греческими рыбаками. Как ни огромно было количество гостей, еще больше народу собралось без всякого приглашения — поглядеть да послушать, чтоб потом было что передавать из рода в род о двух царях, облобызавшихся в Георгиев день, после венчания красивых и разодетых, как куклы, новобрачных: десятилетней дочери Андроника Марии и царского сына — молодого Михаила-Асеня. Будь воля неуемных бояр и владетелей, кто знает, сколько продолжалось бы празднество; но на девятый день утром императорские конюхи вывели оседланного Андроникова жеребца, и сам император, со слезами обняв дочь, отправляемую к варварам, подал знак разъезжаться. Так как из шатра болгарского царя никто не вышел, император тронулся в путь, не

прощаясь с Иоанном-Александром, до которого в сущности ему не было никакого дела.

На другой день чуть свет, после длинного молебствия, с великим шумом, в сопровождении множества знатных византийцев, двинулись в Тырново новобрачные; впереди в дубовых сундуках с поднятыми крышками, напоказ всей огромной толпе, следовало приданое Марии. Только когда башни Одрина скрылись за излучинами Тунджи и лес стал гуще, царский протовестиарий 1 Раксин запер сундуки и торжественно вручил золотые ключи от них, — так, чтоб все видели, — новобрачной; она, не зная, что с ними делать, отдала их своему супругу; а молодой князь вернул их Раксину.

Вечером того же дня на другом краю леса, в который вступил царский свадебный поезд, в стороне, высоко над истоптанной конскими копытами широкой дорогой, пылал костер. Он был разведен на отлогой поляне, окруженной не особенно густыми, но высокими и прямымщ как свечки, березами да пышно разросшимся папоротником. У верхнего края поляны лес совсем поредел, так что была видна голая вершина горы. Дальше вверх бежала, извиваясь, едва приметная глазу тропинка; она вела к беспорядочной груде камней, которую в вечерних сумерках можно было принять за развалины башни. Несмотря на высоту пламени и жар, опалявший листья соседних деревьев, вокруг костра не было видно людей. Он горел один в тихой синеве весенней ночи, напоминая яркий цветок, возникший из недр тучной, влажной земли. Время от времени к треску выскакивающих из огня головней присоединялось доносящееся откуда-то снизу, издали громкое кваканье лягушек.

Вдруг в глубине леса крикнула какая-то птица, за ней — другая, третья, и целая стая поднялась в воздух, раздирая его своими отрывистыми, тревожными воплями. Когда они были уже далеко и в лесу опять стало тихо, на вершине холма появился старый монах. Он начал медленно, осторожно спускаться по тропинке, опираясь на посох с раздвоенной рукояткой; но в то же время что-то, видимо, заставляло его убыстрять свои шажки, в которых наряду с детской слабостью были заметны настойчивость и упорство. Он поминутно останавливался, то ли чтобы перевести дух, то ли к чему-то прислушиваясь. В нем чувствовалась какая-то' настороженность, несмотря на кроткое мерцание звезд и веселое сияние огня, чье ласковое тепло, видимо, не привлекало его внимания. Пламя, лизнув языком сухую ветку, ярко осветило лицо монаха — злое, сухое, бескровное. Подойдя к костру, старик поднял левую руку и прикрыл глаза ладонью от сильного блеска пламени. Опершись на посох, он смотрел теперь в ту сторону, куда улетели испуганные птицы. Его тень плясала позади него, длинная, изломанная между белыми березами.

Но недолго стоял старый монах на одном месте. Как раз в том направлении, куда был устремлен его взгляд, лес вдруг зашумел; несколько' летучих мышей, вырвавшись из мрака, бесшумно прочертили красное небо над огнем. Ясно послышались чьи-то шаги, приближающиеся к поляне, — не то человеческие, не то каких-то крупных животных: затрещали сухие ветви, зашуршала гнилая листва. Старик опустил руку, подобрал полы длинной рясы и поспешно, насколько позволяли старые ноги, пошел вверх по той же узкой извилистой тропинке, кидая быстрые взгляды назад, когда какое-нибудь дерево' скрывало его высокую сгорбленную фигуру. Не успел он удалиться, как на поляну высыпал отряд в десять высоких здоровых молодцов, еле волочивших ноги от усталости.

Только на одном была истрепанная ряса послушника, на остальных же — полукрестьянская, полугородская одежда, то слишком тесная, то слишком короткая для этих широкоплечих великанов. За спиной у них висели полные стрел колчаны; двое были опоясаны большими мечами, а один, высокий, длинный, как жердь, не имел другого оружия, кроме толстой дубины с железным шаром на конце. Подойдя к костру, последний кинул свою мохнатую баранью шапку на землю. Над потной головой его поднялся пар. Выше бровей, протянувшись поперек всего лба, открылся огромный шрам от рубленой раны. Гигант с такой силой ткнул железным наконечником дубины в груду головней, что пылающие угли, сыпля искрами, покатились во все стороны.

— Вот это костер! — сказал он, устало опускаясь на поваленное дерево. — С Погледца видно. Пусть славно живется тому, кто его разводил.

— Где лам падка, там и поп, — проворчал другой, скидывая с плеч сумку, из которой торчал пестрый хвост глухаря; при этом блестящие иссиня-черные перья заиграли при свете костра, как перламутровые.

— Не радует меня этот костер, братцы, — продолжал он. — Видно, найдется нам работа сегодня ночью. Зря таких костров не разводят. Поглядите, сколько жару! Целого кабана изжарить можно.