Автомобиль у него был длинный, из трех салонов. Катю посадили рядом с Михалычем, а «братья Ивановы» расположились в среднем салоне.

Ехали быстро,— благо, машин встречных и попутных было мало. Михалыч ничего не спрашивал, а гости сохраняли деликатное молчание.

Вначале дорога была узкой и не очень хорошо накатанной, но вот вдали, поверх розовой дымки, засветилась гладь моря. И машина вынеслась на шоссе, которое по всем признакам отвечало стандартам европейских стран и нашим самым лучшим дорогам. Михалыч увеличил скорость, и Катя на спидометре увидела цифру «140». На такой скорости они проехали еще с полчаса, а затем свернули от моря в глубь материка, и тут уже дорога была плохой, под стать нашим проселочным.

Справа и слева тянулись полосы кустарников, за ними поля, сплошь зеленые. И не было видно уборочных машин, и людей на полях не было. Катя знала, что у нас, в России, начиналась уборочная страда, а тут никакой жизни на полях не видно.

Катя сказала:

— У вас все, как у нас весной.

— Тут и есть весна,— ответил Михалыч.— Вот сегодня будет жарко — температура за тридцать.

— А вы живете далеко от моря?

— Далековато. Километров двадцать будет.

Дорога петляла между каменистыми скалами; они, как древние великаны, стояли тут повсюду и напоминали солдат, изготовившихся для атаки. Скалы были желтокоричневыми, как и вся земля, не покрытая посевами. Катя знала о начинавшейся где-то за этими полями гигантской пустыне, но теперь о ней не думала, а думала о том, как не похоже все, что она тут видит, на родное, российское. Тут и деревья походили на каких-то древних старичков — разлапистые, корявые. И листва у них тянулась книзу, точно хотела пощипать травку.

Ферма вывернулась сразу — из-за высоких камней; квадратное поле, покрытое свежей зеленью, а на краю поля дом и несколько хозяйственных построек.

Г остей никто не встречал; дверь главного подъезда была настежь открытой, а коридор и большую комнату разделяла рама с бесцветной металлической сеткой. Начиналась жара, в воздухе носились едва видимые стаи крылатых вездесущих насекомых.

В комнате нижнего этажа,— она была большой, похожей на театральный вестибюль,— был накрыт стол, и с верхнего этажа, по лестнице из красного дерева, величаво спускалась хозяйка. Это была женщина лет сорока, в меру полная, с виду здоровая, краснощекая, с шапкой волнистых каштановых волос и синими веселыми глазами. Она улыбалась. Без церемоний подошла к Катерине, протянула руку:

— Я Оксана, очень рада вас видеть.

И поклонилась Олегу. А Мухе протянула обе руки:

— Сколько лет, сколько зим, а вы, слава Богу, не меняетесь.

Было видно, что они знакомы давно.

Оксана говорила по-русски, но и в ее речи был заметен налет чужого языка.

— Вы хорошо говорите по-русски,— сказала ей Катя, на что Оксана, махнув рукой, ответила:

— Говорим-то мы хорошо, да все русское от нас далеко — так далеко, что душа измаялась в думах по родному.

И широким жестом пригласила гостей к столу. Разливая вино и соки, продолжала:

— У нас с Михалычем трое сыновей — все взрослые, поженились и живут в городе. И будто бы неплохо устроены, а только от них и слышишь: Россия, Россия,— хотим домой.

— А они что ж, в России родились?

— Тут они, на ферме на свет появились; Россию-то и глазком одним не видели. А я им все больше про свое украинское сельцо на Донетчине рассказывала, но они мою Вкраину милую и ни разочки не вспомнють, а им все подавай Россию. Вот ведь как она тянет человека русского — Россия!..

Оксана встрепенулась над столом, точно курица на гнезде, запричитала:

— Да что же это я все болтаю, болтаю, лучше вы нам расскажите, как там Россиюшка наша поживает. Тут-то газеты пишут, будто тайные вороги у нее объявились, да изнутри Кремль каким-то порошком белым взорвали. Вроде бы голод и мор по русской земле пошел. А?.. Неужто вправду говорят?

— Оксана! — густо пробасил Михалыч.— Ты как мельница, разговоришься — не остановишь. Пусть люди расскажут: как они до нас добирались, какие у них планы, чем мы им помочь можем?

— Планы у нас нехитрые, пожить в Австралии хотим. А если понравится, так и насовсем останемся.

— Ой-ей! — воскликнула Оксана.— Не приведи вам Боже!..

— Оксана! — еще громче рявкнул Михалыч.— Дай людям сказать слово.

— Ну-ну, молчу я, только ты не шибко ори на мене. Не спужалась.

Она виновато взглянула на гостей, словно прося у них прощения за грубость мужа. Катерина тоже была смущена; воспитанная в семье, где вежливость и даже ласковый тон были неписанным правилом жизни, и даже в милиции в офицерской среде неизменно соблюдалась высокая культура отношений, она дивилась такой перепалке, но, конечно же, делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, скоро поняла, что отношения между Михалычем и его женой очень сердечные, а резкий тон речи хозяина всего лишь черта характера, которая как раз и обнаруживает его искренность и простоту.

Генерал продолжал:

— Попутешествуем, а там видно будет: может, и на жительство останемся.

Оксана снова всполошилась:

— Но кто же будет спасать землю нашу от супостата?.. Нынче они Россию подомнут, а завтра и до нас дотянутся. Руки-то у них длинные. Михалыч-то газет не читает, ему некогда, а я каждый день в них глаза таращу: они все чаще сионистов поминают, да масонов каких-то. Говорят, что и у нас их в Мельбурне богато расплодилось. Тут-то на фермах мы их не видим, а в столице возле генерал-губернатора и министров разных комарьем вьются.