— Митюха, брат, посмотри, какая красота первозданная! – поручик в отставке Корней Иванович Боровицкий направлялся в свое имение, что получил в наследство от троюродной тетки.

Поручик умилялся всему, что видел вокруг: бабам, мужикам, полям, реке, лугам, деревьям, свежему воздуху, теленку и даже шелудивому псу, что грозно охранял муравейник. – Душа поёт, душа ликует!

И это всё моё, Митюха?

— Ваше, барин, ваше, как пить дать!

Вон от того, леса, что чернеет вдали и дальше – отсюда не видать, хоть ты в золотую трубу подзорную выглядывай, – кучер Митюха добродушно засмеялся, потому что баре любят, когда крепостные крестьяне довольные, как поросята возле чана с сечкой. – Владейте, пользуйте, барин, хоть баб, хоть мужиков, если к мужикам на военной службе привычные.

— Что ты мелешь, дурак? – поручик в отставке Корней Иванович Боровицкий добродушно усмехнулся в усы, нафабренные на всякий случай – вдруг, да графиня в полях встретится. – Где это видано, чтобы мужчина пользовал мужчину, как половую тряпку?

Вздор! Чепуха! Дурак!

— Поэт проезжал, зайцев ваших травил, так он стих рассказал:

«Кто не побрезгует солдатской задницей, тому правофланговый служит племянницей!».

— То – не поэт, то – Кузьма Прутков, дурень.

Мелет он чушь всякую, городит без оценивания, потому что не благороднее и не умнее господ офицеров, и проигрался в пух и прах в собрании, как институтка.

Вот и злится на служивых!

Эй, Митюха, а кто там по моему полю с ружьем и собакой бредет, как по своей гостиной?

— Писатель Тургенев Семен Евстахьевич, городская штучка, книжонки пописывает.

Забредает, куда ему подумается, говорит, что так вдохновение ищет.

— Быдло-с! Хам-с! – поручик Корней Иванович соскочил с дрожек, выхватил саблю, пистолет (серебряная рукоять, подарок графини Шереметьевой Анны Ульяновны): — Эй, ты, кто там ходит лугом?

Кто велел топтать покос?

Зарублю!

Писатель Тургенев Семен Евстахьевич остановился, приложил руку к козырьку охотничьей фуражки, всматривался в бегущего и вопящего поручика, и, очевидно, нашел в нем угрозу своему существованию, потому что быстро побежал от Корнея Ивановича в сторону чужого леса.

Когда писатель (из одной когорты с Кузьмой прутковым) скрылся в буераке, поручик подкрутил ус и радостно засмеялся, словно женился на богатой вдове:

— Эх, хорошо-то как!

Вот теперь красота первозданная! Дзэн!

ПРЕКРАСНОЕ

Графиня Евстигнеева Елена Владимировна в своём будуаре прихорашивалась около славного зеркала в серебряной оправе.

Пуфик, хоть и изрядно усиженный, приятно пружинил под упругими ягодицами – так седло лошади гусара подстраивается под своего хозяина.

«Лицо моё подобно Луне, черты правильные, чрезвычайно пропорциональные, словно не от маменьки и папеньки я рождена, а выткана Солнечным светом.

Иногда тучка набежит на моё мраморное чело, но тут же упорхнет, как балерина упорхает от мецената.

Сколь ни была бы велика беда, но на личике моём изумительном всегда – радость и довольство, но и холодная учтивость присутствует, потому что я графиня, а не посудомойка с набережной реки Мойки.

Овал лица правильный, как зеркало немецкой работы.

Так бы и сидела с утра до вечера, любовалась на отражение своего изумительнейшего личика – нет лучше времяпровождения для светской красавицы, чем любование собой – так хороший пастух любуется породистой овцой без изъянов на мордочке.

Зубки идеальные, белые, без черных точек, без маковых зерен и сколов – драгоценные зубки, здоровые: положительный муж выложил бы за здоровые зубы жены миллионы денег.

Но где он, положительный Рыцарь на белом коне и в белом хитоне с золотыми позументами?

Внешность моя притягательная, и тянет на сто баллов по шкале немецкого ихтиолога Рихтера.

Обдуманное выражение знаний не сходит с моего лица, и в то же время печать снисходительной доброты, что так притягивает ласковые взгляды кавалергардов и корнетов.

Лучи из очей – эмпатические, обладают немыслимой силой, волшебной, и я не удивлюсь, если придет сейчас волшебница и скажет, что я — избранная, Царица Мира.

В Париже устраивают прохождения девиц в неглиже, с целью выбора наистройнейшей и привлекательнейшей, которую тут же венчают короной из дубовых листьев и называют на год Флорой.

Без Парижа я вижу, что намного лучше, глубже, благороднее, привлекательнее всех-всех-всех!

Изящная, грациозная – балерины Зизи и Мими по сравнению со мной – грубые мужики – породистая красавица с удивительно прелестными ножками и ручками.