— Ах, государь,— нежно возразила она,— вы же так хорошо говорите!

— Но, сударыня, я, ей-богу, не сумею изложить ваши медицинские теории.

— Ах, государь, вы обо всем так хорошо говорите!

— Доктор, помогите ей исповедаться! Одна она, как видите, не справится.

По правде сказать, я сам был в изрядном затруднении: я ведь не знал, на что намекает король. Мне это стало известно лишь много позже, в тысяча семьсот девяностом году.

— Итак, что же случилось? — начал я, подходя к юной об-ворожительнице.— Что с нами, сударыня? Что стряслось с мадемуазель? Нас одолевают какие-нибудь страхи, какие-нибудь фантазии, сударыня? Женские фантазии? Причуды, хе-хе, молодой женщины, ваше величество! Нам это знакомо!.. Но в чем же это проявляется? Как называются эти животные?.. Ну-с, сударыня, как? Или нам просто хочется похворать?

Короче, я перебрал все любезности, которые приятно слышать молодой женщине.

Неожиданно мадемуазель де Куланж посмотрела на нас с королем, я — на короля с мадемуазель де Куланж, король — на меня и свою возлюбленную, и мы втроем залились самым долгим смехом, какой мне довелось слышать за всю свою жизнь. Мадемуазель де Куланж, указывая на меня пальцем, в полном смысле слова давилась от хохота; король опрокинул кофе на шитый золотом камзол.

Вдоволь насмеявшись, он взял меня за руку, силой усадил рядом с собой на софу и сказал:

— Ну, довольно. Поговорим серьезно, и пусть эта маленькая сумасбродка потешается над нами, сколько ей угодно. Впрочем, мы и сами не лучше — такие же дети. Мы не виделись с вами неделю. Скажите, как живется в Париже.

Видя, что король в добром расположении духа, я отважился:

— Я предпочел бы поведать вашему величеству, как там умирает ся. По правде говоря, нелегко, если вы — поэт.

— Поэт! — повторил король, и я заметил, что он вздернул голову, нахмурил брови и с неудовольствием скрестил ноги.

— Поэт! — подхватила мадемуазель де Куланж, и я заметил, что ее нижняя губа оттопырилась и стала подобна лопнувшей вишне, как на женских портретах эпохи Людовика Четырнадцатого.

«Что ж, я это предвидел,— подумал я.— Слова «поэт» достаточно, чтобы свет счел человека смешным или отвратительным».

— Но какого еще черта нужно Лагарпу? — удивился король.— Разве он умирает? Или хотя бы захворал?

— Я не о нем, государь,— пояснил я.— Напротив, это другой, маленький, очень маленький поэт. Он тяжело болен, и я не знаю, удастся ли мне его спасти, потому что не успевает он пойти на поправку, как пароксизм негодования опять валит его с ног.

Я смолк, но ни король, ни его возлюбленная не осведомились: «Что с ним?»

Тогда с обычной своей невозмутимостью я промолвил:

— Негодование вызывает у порядочного человека столь ужасное разлитие желчи в крови, что его всего трясет.

Глубокое молчание. Ни тот, ни другая не затряслись.

— И если король по доброте душевной,— гнул я свое,— проявляет такой интерес к самым незначительным писателям, то как растрогался бы он, увидев того, от чьей постели я приехал сюда!

Долгое молчание. Никто не полюбопытствовал: «Как его зовут?» Впрочем, это хорошо: я знал, что его имя, печальное имя, снискавшее себе мрачную известность,— синоним сатирической горечи и отчаяния... Не спрашивайте покуда, как его звали, а слушайте.

Я продолжал с простодушным видом, чтобы не сбиться на искательный тон:

— Признаюсь, что, если не страшился бы злоупотребить монаршей добротой, я осмелился бы попросить для него вспомоществования, самого, разумеется, незначительного, лишь бы...

— Мы завалены, сударь, да-да, завалены подобными просьбами о помощи наглецам, которые пользуются нашими щедротами для нападок на нас,— отчеканил Людовик Пятнадцатый и, подойдя ко мне, добавил: — Ей-богу, удивляюсь, как вы при своем знании света до сих пор не поняли, что если с вами молчат, значит, вам не желают отвечать... Вы прижали меня к стене. Что ж, извольте, я готов поговорить о поэтах. Скажу откровенно: я не вижу необходимости разоряться на людишек, которым угодно покрасоваться за наш счет. Как только у них в кармане заводится несколько су, они берутся за перо, поучают нас и делают все возможное, чтобы угодить в Бастилию. Щедрость в духе Ришелье — так, что ли?.. Ее-то и домогаются все эти умники, которых я почитаю форменными дураками. Черт побери, я устал быть посмешищем у этой мелюзги и помогать им не буду: они и без того делают довольно зла... Я давно уже не молод, хотя кое-как еще справляюсь*^ не слишком уверен, что мой преемник тоже справится, но это

уж его дело... Знаете, доктор, при всей своей внешней беззаботности я человек разумный и прекрасно вижу, к чему нас толкают.

С этими словами король встал и заходил по комнате, расправляя жабо. Как вы догадываетесь, я тоже поднялся — мне стало что-то не по себе.

— Много ли пользы принес моему дорогому брату, королю Прусскому, радушный прием, который он оказал вашим поэтам? Он рассчитывал подставить мне ножку, переманив к себе Вольтера, но лишь доставил большое удовольствие, избавив меня от последнего, и к тому же в награду нарвался на дерзости, за которые ему пришлось наказать этого господина палками. Честное слово, только на том основании, что они рядят свой философский и политический скептицизм в тогу риторических фигур, подобные люди считают себя вправе вскакивать со скамей, лезть на кафедру и читать нам проповеди.

Здесь король перевел дух и продолжал уже более веселым тоном:

— Нет ничего докучней проповедей, доктор, и я позволяю читать их мне только в дворцовой церкви. Чего вы добиваетесь для своего протеже? Чтобы я назначил ему пенсию? Допустим, я назначу, но что получится? Завтра же он начнет называть меня Марсом за Фонтенуа и величать Минервой добрую маленькую мамзель де Куланж, которая, кстати, ни на что не притязает.

Я думал, мадемуазель де Куланж обидится, но та даже бровью не повела и лишь по-прежнему продолжала играть веером.