Тот не отвечал. А она уже другое говорила:

– Я, может, Русь-матушка. Та, что сыновей своих любит. И та, что словно свинья, пожирает их – тоже я. Может, я сегодня спасти хочу их, возлюбленных детушек моих. Может, устала я от крови. Может, сердце мое и не камень, как думают. И плачу, рыдаю я над ними, когда вижу павшими на сыру землю. Да ведь иначе не могу я, не умею, иначе не жить самой; а со мною умрут и все они. А так – и не все еще. Убью, потому что так надобно, а потом и сама изойду слезами. Горе мое горькое…

Стал батюшка крестить ее, отгораживаясь. Засмеялась нагло, дерзко.

– Я – твоя женщина, священник. Помнишь ту, первую и единственную, что отдалась тебе в поле, прямо в стогу; как тебе сладко было, миленький, помнишь? Как ты себе говорил: один только раз, один. Прежде, чем в черное оденусь и отрекусь, узнаю, от чего отказаться надобно. Узнал? А помнишь, что с нею сталось, помнишь? Кто из нас здесь от лукавого? Я ли?

Барин наш хохотнул растерянно.

Мигом обернулась к нему Арина.

– Смеешься? Так слушай и ты. Я – та, что лечила тебя от лихорадки болотной. Ты умирал, а я поила тебя травами. И обтирала, и кормила с ложки. И даже по нужде помогала сходить. Помнишь? Что сделал ты, как поднялся? Ты сказал мне, что я – ведьма, отродье бесовское, нечисть. И сожалел, что не сжигают у нас ведьм. Бросил мне грош медный, не пожалел, и на том спасибо. А может, вспомнишь, как не было денег, а была я с тобой тогда, жена мужнина, чужая; все оставила, всех презрела, даже дитя свое, чтоб с тобою быть. Как отобрал ты последнее у меня, вспоминаешь? Играть ушел: все бы тебе играть. А как и эти деньги кончились, ты меня на кон поставил. Дрожишь? Помнишь, значит?

Хотел я было остановить ее. Жаль мне было. Что пришлось ей все это вслух сказывать. Понимал: она бы молчала, как молчит всегда, любя нас и жалея. Только мы ей душу перевернули. Ни я, ни барин, и не батюшка даже. Мы все, кто ее никогда услышать не хотел.

Уловила и мое к ней движение. Повернулась.

– Ты, сын крестьянский? И ты не святой. Как в поле выйдешь, так рядом с собой в труде меня и поломаешь. Не ты, так другой, отец твой аль дед. Помнишь, как по бедности твоей впрягались в ярмо вместе? Я уж и на сносях была, а ты не жалел. Что бабу жалеть, у ней девять жизней, как у кошки. А вот и нет. Осталась я в поле, изошла кровью своей, как родить пришлось. Да и как иначе? Бил ты меня, и в живот тоже. За то, что нечестная была. А знал ведь: честная, тебя честней. Этот-то, что барином зовется, он не спрашивал, когда завалил в сенях. Ему захотелось, он свое взял. Ты на мне выместил…

Знал я: правда. То о бабке моей Арина сказывала. Отцовской матери.

И не о себе она все это. О многих женщинах. Но всё правда.

Смотрел я на нее, и жалел; а себя-то жалел даже больше, чем ее.

Жизнь прошла, а Ее в ней и не было…

А она вдруг – поникла. Устала, что ль. Плечи опустила, и головой тоже к долу склонилась.

Молчали все, верно, побаиваясь, что о каждом из Адама сынов знает она стыдное, и скажет. Коль ее не тронуть, так, может, и пронесет мимо.

И напоследок сказывала, вроде и тихо; только показалось мне, что в колокол церковный забила. Загудело, поплыло в ушах: бом! бом!

– И так-то всегда: отрекаетесь от меня. В любом обличье. Нехороша я вам. Только без Женщины не справиться вам сегодня, как и всегда не можете. Говорю вам: поднимайтесь. Настал час…

Послесловие.

Вспоминать то, что было дальше, трудненько мне. Не потому, что уж совсем плох стал от старости, оно так, конечно; но и не вовсе же плох.

А потому, что круговерть такая закружилась, поди, запомни ты ее…

Помню, у самой у церкви, на ступеньках, верно, ждал нас странник. Именно что ждал. Мы к церкви бежали все, кто как мог. Он бы должон удивиться. А только не удивлялся, высматривал и ждал.

Святой человек, странный и странний[32].

В домодельном кафтане, рубаха белая, на ногах лапти да онучи, на икрах перекрещенные.

А мы-то! Впереди Данила с Григорием, в белых бурнусах. За ними Арина в сарафане черном, с черным же платом в руках, над головою ворон кружит, пурпурно-черный.

Священник, тот еще молод, горазд бегать, рясу за полы держит, несется.

Следом немец с телешкопом; задыхается, но трубу свою исправно тащит; чучелом одет: почти во фраке, только фалды покороче.

Барин в одежде городской, порты в обтяжку.

Ну, и я, в рубахе холщовой, препоясанной, в лаптях да онучах тоже.

На лицах страх, пот градом со лба…

Споткнулись мы об него, об странника-то, с его спокойствием.

Кому в церкви начальствовать, как не батюшке-то? Его приход, его и власть отеческая над нами.