Не царицынские это слезы были, женские. Не мне ее судить. Ей скоро пред Господом ответ держать, но, думаю, и Он ей простит этот маленький грех простого женского счастья.

— И мальчика... Тоже... — сказал я тихо, уловив вопрос немой.

— Жаль Ванечку, — сказала Марина, — привязалась я к нему.

— Он теперь на Небе, у престола Господа в сонме ангелов обретается, — успокоил я ее, — кровь же младенца невинного падет на убийц его.

— И на весь род их, — прошептала Марина, вперившись взглядом неподвижным в стену.

А быть может, прозревала она взглядом сим будущее отдаленное. Кто знает? Один лишь Господь!

— Объявили, что завтра повезут меня в некий монастырь отдаленный, в заточение вечное, — сказала, наконец, Марина, — да думаю, не довезут. Оно и ладно. Устала я.

— Бог милостив, — пробормотал я, что тут еще скажешь?

Мы обнялись на прощание.

— Придете проводить? — шепнула мне Марина на ухо.

— Придем.

На следующее утро я в сопровождении двух холопов выехал на прогулку. Передо мной на луке седла пристроился Ванюша. Возбужденный редким развлечением, он беспрестанно вертел головой из стороны в сторону и по обыкновению своему засыпал меня вопросами.

— А почему тетя в клетке? — спросил он, когда показалась повозка с Мариной. — Она что, лев? Кусается?

— Львица, — ответил я и, склонившись, добавил тихо: — это, Ванюша... царица Русская.

— Бывшая?

л

ГЗ

генрих ЭРЛИХ

— Царицы венчанные, как и цари, бывшими не бывают! — сказал я торжественно.

Ванюша обратил ко мне удивленный взгляд, наморщив лобик в попытке понять слова мудреные, но вскоре назад развернулся. '

— А почему она все время на тебя смотрит? — спросил он.

— Почему же непременно на меня? — ответил я. — Ты помаши ей ручкой-то.

Ванюша послушно исполнил.

— Ой, смотри, деда, она улыбается! — воскликнул он радостно и замахал сразу обеими руками. — Она хорошая! Зачем ее в клетку посадили?!

— Ты, Ванюша, улыбку эту запомни, а остальное забудь.

Чем реже я выходил, тем заметнее мне были перемены, в Кремле происходящие. Я не о постройках говорю, а о людях. Все меньше попадалось лиц знакомых, новые же поражали наглостью и удручали непочтительностью. Не многие кланялись, а иные пытались и дорогу заступить. Раныпе-то меня даже дети знали, помню, как при выездах моих застывали они с разинутыми ртами, пораженные моим одеянием богатым и осанкой величественной. Теперь же мальчишки московские преследовали меня с криками громкими: «Царь татарский! Царь татарский!» Почему, интересно, татарский? Нет, прозвище такое у меня было, так меня одно время величал с подковыркой царь Борис, раздосадованный маленьким недоразумением, что случилось между нами перед его восшествием на престол. Но ведь это когда было! Бесенята эти и знать о том не могли! Неужто сами придумали? С чего бы это?

Пришел я как-то домой, посмотрел в зеркало: голова лысая, и брить не надо, в коричневых пятнах старческих, нос крючком, борода какая-то пег ая и взлохмаченная. Страшён и грозен. Я еще брата вспомнил и, как он, бывало, глаза выкатил и завращал быстро. Жуть! Хорошо, что хоть рогов нет. Я перекрестился. Изображение в зеркале тоже перекрестилось, это

меня успокоило, но на всякий случай я то зеркало вместе с рожей мерзкой отдельно перекрестил.

Слышу смех за спиной.

— Ой, деда, сделай еще раз так глазами! — заливается Ванюша.

— Не испугаешься?

— Не-е-е-ет!

— И что, я совсем не страшный?

— Какой же ты страшный?! Ты добрый! Я тебя люблю!

— Ах, малыш ты мой милый! Иди ко мне, дай я тебя обниму!

Ванюша подбегает ко мне, я наклоняюсь, подхватываю его

на руки и... остаюсь крючком. Лежу потом неделю на кровати, грею спину подушкой с песком раскаленным, Ванюша все время рядом со мной суетится, то вина нальет целительного, то орешков наколет, а то, стремясь доставить мне радость великую, примется буквы в слова складывать. А я лежу, на Ванюшу посматриваю, размышляю. Вырос парень-то, а я что-то сдавать начинаю, как бы момент не упустить, пришла, видно, пора исполнить прощальный завет брата моего и сделать дело мое последнее.

Едва разогнулся, встал с постели, так сразу и отправился к Ивану Романову. Как ни противно было моей гордости просить его о чем-либо, но ради дела святого я и не такое унижение готов был претерпеть.

— Пришел я к тебе, свет-боярин Иван Никитич, по-родственному и по дружбе старой, — приступил я сразу к делу, как только иссякли вопросы положенные о здоровье, о родне, о собаках, лошадях и охоте последней, — хочу я испросить у ца-ря-батюшки и думы Боярской дозволения отправиться в Святую землю, поклониться Гробу Господню, а если будет на то Его милость, то и упокоиться поблизости. Посоветуй, как сделать все так, чтобы отказа не было, от этого боярам неудобство, а мне зазорно.

— Зачем хочешь покинуть нас, князь светлый? — удивился Иван Романов. — Или обидели мы тебя чем-нибудь? Говори прямо, не стесняйся, все исправим. И о будущем не волнуйся,

все сделаем как положено, тебе уж и место приготовлено в храме Михаила Архангела.

— За заботу сию благодарность премногая, — ответствовал я с поклоном, — но просьбу свою вынужден повторить. По грехам моим тяжким дорога в рай мне только через Святую землю лежит, а мне в рай очень надобно, меня там княгиня Иу-лиания с нетерпением дожидается. Кстати! Чуть не запамятовал! Я как о Земле святой возмечтал, так духовную свою перебелил, а тут разбираю вещи старые княгини Иулиании и нахожу ларец с побрякушками женскими...