лось это справедливым, но святые отцы узрели в этом унижение сана монашеского. Еще говорили, будто Димитрий угрозами заставлял богатые обители давать ему деньги якобы в долг. А случай-то был всего один, и свершилось все без угроз, а по доброму согласию, к вящей выгоде монастыря. Было это в Троице, куда Димитрий отправился на богомолье после своего венчания на царство. Поехал-то он без казны, а деньги потребовались, как всегда, срочно и позарез. Вот он и занял тридцать тысяч в обмен на льготы разные, тут же и раздал все эти деньги как жалованье людям служивым. А еще по весне повелел Димитрий представить себе опись имению и всем доходам монастырей, как хозяин рачительный хотел он знать обо всем, что в державе его делается, кто чем владеет и в чем какую нужду имеет. Святые отцы же увидели в этом знак будущих изъятий. Странно мне было слышать это обвинение из уст Федора. Ведь именно Романовы настойчиво приступали и к брату моему, и к племяннику с предложениями «пощипать» монастыри, что-де слишком жирно живут, и землицы у них в преизбытке, и денег. А теперь Федор, нацелившись на престол патриарший, вдруг стал ревностным защитником имений монастырских.

— Нечего было с боярами заигрывать! — продолжал выплескивать свои обиды Федор. — Эти старые пни надо было выкорчевать безжалостно и дать взрасти лесу новому, молодому. Нечего было с Европой ссориться! На юг идти надо было, а он принялся королей европейских задирать! Вот и получил! Да уж, без Сигизмунда сегодня не обошлось! Да ты знаешь ли, князь, что бояре к Сигизмунду послов отправляли для переговоров воровских?

Я промолчал. Хоть и недавно я об этом узнал, но все же знал. А Федор зря передо мной своим знанием похвалялся, я так думаю, что он тоже об этом только сегодня прознал, кабы раньше знал, так непременно бы Димитрию донес, а тот бы принял меры решительные. Но такой уж человек Федор, любил по всякому поводу щеки надувать, демонстрируя всеведение. Я-то к этому привык и не обращал на это внимания, а на иных сильно действовало.

— Послы польские — те же лазутчики, — продолжал Фе-

дор, —ляхи сегодня не вышли на защиту Димитрия — их работа! А, быть может, и еще чего сделали, кто теперь узнает.

«Узнаем! — подумал я. — Все тайное рано или поздно становится явным!» '

Майский день с неохотой отпускал солнце на отдых. Меня же не отпускали мысли скорбные. Возвращаясь в наш дворец в медленно сгущавшихся сумерках, я вспоминал свой разговор с Федором Романовым и в который раз поражался, что вот и он не сказал ни единого доброго слова о Димитрии. Нет, не любил Федор Димитрия. Отца его, Ивана, любил как товарища своих детских лет. И Никита Романович Ивана любил, все же племянник родной и с младенчества вырос в его доме. А Димитрий для Федора Никитича — почти чужой человек, лишь орудие в его руках. Можно ли любить орудие? Вот Петра Басманова, крестника своего, он любил и не переставал сокрушаться о его гибели.

Если уж Федор Романов так к Димитрию относился, то чего от других ждать? Нет, не князь Василий Шуйский с его отрядом малочисленным сверг Димитрия с престола. Это ненависть всеобщая, завистью и страхом вскормленная, опутала его крылья и низвергла на землю, прервав его полет горделивый.

Почему же всеобщая, удивитесь вы, а как же народ? Ведь народ любил и продолжать любить Димитрия. Обижен я был на народ, на простых людей московских за то, что промолчали и разошлись покорно при известии о гибели любимого царя. А если уж совсем честно, то не вспоминал я в те минуты о народе. Мы, князья, бояре, все обитатели кремлевские, клянемся именем народа, обращаемся к народу, ссылаемся на мнение народное, но в минуты решительные о нем забываем и в расчет его не принимаем, весь мир замыкается для нас стенами Кремлевскими. Я такой же, как все, ничуть не лучше. Поживите с мое во дворце царском, такими же будете.

Мысли мои назойливо перебивались какими-то странными звуками, особенно слышными в полной тишине, окутавшей Кремль. Я не сразу сообразил, что это цокают о кремлевскую мостовую подковки моих сапог. «Вот ведь, — подумал я, — пробегал целый день пешком, как простой смертный, что-то это стало в обычай входить». И обычай этот мне очень не понравился!

Следующий день начался с доклада стремянного Николая. Я ему повелел уподобиться жене купеческой и собирать все слухи, по Кремлю и по Москве ходящие, даже самые невероятные, быть может, невероятные-то и в первую очередь. Посему доклад вышел длинный. Отметил же я два, даже не слуха, а верных известия. Во-первых, из Москвы бесследно исчезли Мишка Молчанов и Богдашка Сутупов вместе с печатью государственной, его ведению вверенной. Во-вторых, с конюшни царской столь же бесследно свели трех жеребцов.

— Точно ли трех? — переспросил я.

— Истинно говорю! — воскликнул Николай, и в глазах его мелькнул огонек понимания.

— Это хорошо! — удовлетворенно сказал я.

Я приказал подать торжественные одежды вместо вчерашних смиренных и взнуздать моего любимого жеребца. Пришла пора выехать из Кремля и своими глазами посмотреть, что делается на Красной площади и в городе.

Народу против обыкновения и моих ожиданий почти не было, люди московские затворились в домах своих, рассказывают, что даже все храмы были закрыты из-за отсутствия прихожан. Я беспрепятственно приблизился к помосту, на котором лежали тела. Под покровом темноты люди русские успели проявить обе стороны своей загадочной, двойственной натуры — тело Петра Басманова был раздето донага, тело же, как полагали, Димитрия, было омыто и даже умащено маслами благовонными, руки сложены на груди, чресла прикрыты расшитым рушником. Но неужели кто-нибудь мог поверить, что это — царь? Длинные, неровно обрезанные ногти на кривых пальцах ног, с набившейся под них землей, и это у царя, любившего чуть ли не каждый день в бане париться! Густая шерсть на груди, а ведь и лицо и тело Димитрия были почти безволосыми. Впрочем, кто видел Димитрия обнаженным, подумал я, только мы, немногие, в бане, и вообще нагота уравнивает людей, в той же бане мудрено распо-

знать, кто царь, а кто мыльник. Единственная верная примета бросалась в глаза—отсутствие бороды, лица же неведомого героя было не разглядеть, вся правая сторона и лоб были иссечены, нетронутой оставалась лишь левая щека, но она потемнела от вылезшей за ночь щетины. Нет, никаких сомнений у меня не осталось!

Тут я почувствовал на себе чей-то обжигающий взгляд, вскинул глаза, резко повернул голову и увидел большую группу бояр во главе с Василием Шуйским и Федором Мстиславским, видно, я так задумался, что не расслышал их приближения. Поймал и устремленный на меня взгляд князя Василия Голицына. Тот скосил глаза, посмотрел на то, что я так внимательно разглядывал, и криво усмехнулся.

«Ах ты, предатель! Ах ты, гаденыш! — чуть было не вскричал я. — Все ты знаешь прекрасно, что не Димитрий лежит перед нами, что спасся он, и все равно к победителям спешишь пристать!»

Голицын подозвал кого-то из слуг своих, отдал ему тихо приказания, и вот уже вокруг тела лежащего закрутился бесовский хоровод. Рушник скинули, открывая срам, на голову напялили невесть откуда взявшуюся машкару, приготовленную для несостоявшегося праздника дворцового, в прорезь для рта вставили дудку скоморошью. Я не желал смотреть на это надругательство и перевел взгляд на бояр. Все здесь! Даже и Нагие, склоняются подобострастно перед Шуйским, видно, пообещали им не лишать их шапок боярских и не трогать вотчин пожалованных, вот они и стараются. Только Ивана Романова не было, но ему тут находиться совсем неприлично, впрочем, как потом выяснилось, он больным сказался.