На том же Амуре мне пришлось встретиться еще с другим участником кавказской войны 77 г. В противоположность Баранову это был человек необыкновенно скромный, особенно когда дело касалось его собственной личности. Вот его отзыв о Лорис-Меликове: «Я был в штабе корпуса, находившегося под начальством Л.-М. с конца осени 76 г. до половины мая 77 г., когда получил назначение в Тифлис (и прибавлю от себя, — весьма крупное). У Лориса каждый день собирались по вечерам, часто он и меня приглашал. У меня сохранилось о нем самое хорошее воспоминание, как о любезном хозяине, замечательно интересном собеседнике, рассказами которого все заслушивались. Насколько мне кажется, Лорис не обладал гением полководца, но, несомненно, был человек большого ума и большой дипломат. Его назначение рке потому имело огромное благоприятное значение, что все армянское население, когда мы перешли границу, встретило его с восторгом и почетом. Ненормальные отношения между штабом наместника и Лорис-Меликовым действительно существовали; что и вызвало командировку из Петербурга Н.Н. Обручева».

Осенью 1881 г., когда я опять был в Петербурге, разговоры о Лорис-Меликове резко расходились. В то время как в радикальных кругах его почти не отличали от других укротителей того времени: Дрентельна, Гурко, Черткова, Тотлебена, ставили ему на счет казнь Млодецкого684, массовые высылки, другие — Лихачев и бывавшие у него на вечерах по воскресеньям, например, Салтыков, Унковский, Боровиковский и т. п., видимо, считали падение Лорис-Меликова большим общественным бедствием. Салтыков, по временам, даже разражался крайне резкими суждениями на счет деятелей 1 марта. Самое меньшее, по его словам, — это были, в большинстве, люди крайне ограниченные.

В то же время у золотопромышленника (и камергера) В.И. Базилевского5 приходилось встречать людей, которые чуть не с пеной у рта говорили о Лорис-Меликове, и с каким-то неподдельным ужасом произносили: он хотел установить в России визириат!

Из этих противоположных толков у меня, однако, составилось некоторое представление, если не о самой личности Лорис-Меликова, то по крайней мере о тех случайных условиях, которые одно время благоприятствовали его планам. В кругу Базилевского не стесняясь говорили, что Лорис-Меликову оказывала могущественную поддержку Юрьевская, что без этой поддержки его направление никогда не получило бы одобрения Александра II. А так как после 1 марта значение Юрьевской стало величиной чисто-отрицательной, то о сохранении Лорис-Меликовым своего положения не могло быть и речи.

Но вот я в Ницце. Там нашел Н.П. Аносова, одного из компаньонов того дела, которым я управлял на Амуре. Политикой Аносов совсем не интересовался, а все время отдавал клубам, Монте-Карло и т. п.

— Да, здесь Лорис-Меликов, но в обществе, — это слово Аносов произносил с особенной интонацией, — он совсем не бывает. Кажется, к нему заглядывают разные сановники из Петербурга, тоже, как и он, будирующие теперешнее правительство.

Раз мне довелось завтракать у Аносова: компания была не из очень больших верхов, но, видимо, тершаяся около высокопоставленных кругов. Кто-то спросил меня:

— А что говорят в Петербурге, прочен Игнатьев?

— Что он мог около двадцати пяти лет держаться на разных дипломатических постах, — отвечал я, — в этом нет ничего удивительного; но многие недоумевают, как он в течение шести месяцев еще сохранил за собой министерство внутренних дел.

В возникшем отсюда разговоре о возможности возврата Лорис-Меликова, помнится, полковник Папаригопуло, только что приехавший из Парижа, резко отчеканил:

— Ну, нет, пока жив теперешний государь, о возврате Лорис-Меликова не может быть и речи.

Когда я заявился к Лорис-Меликову, оказалось, что он уже поджидал меня; кажется, был предупрежден письмом Лихачева. Принял он меня очень просто.

Разговор сначала вращался на второстепенных петербургских новостях, а потом перешел на Амур, на отношения к Китаю, с которым незадолго перед тем было установлено соглашение насчет Кульджи.

Лорис-Меликов и тогда рке не производил впечатления не только крепкого человека, но и здорового, — поминутно кашлял. Да он и сам жаловался на свое здоровье. При прощаньи он спросил меня, долго ли я остаюсь в Ницце, и, получив в ответ, что может быть, две-три недели, выразил надежду, что еще раз загляну к нему.

— В такие-то часы я всегда бываю дома, да и вообще выезжаю, чтобы прокатиться да изредка отдать кому-нибудь визит.

Но прежде, чем я собрался вторично побывать у него, он заехал ко мне, но не застал меня.

В этот приезд я был у Лорис-Меликова раза три (видался также с ним в конце 1883 г. и тоже в Ницце). Сначала он был весьма сдержан в своих отзывах и сообщениях: тогда он, по-видимому, еще не считал, что его песенка навсегда спета. Впрочем, раз, как бы мельком, заметил:

— Удивительный народ эти эмигранты, ведь у них в «Черном переделе» (или, может быть, в «Набате» —- не помню) работает, да еще видную роль играет агент департамента полиции, — и назвал его фамилию, к сожалению, не удержавшуюся в моей памяти.

В моих тогдашних разговорах с Лорис-Меликовым для теперешнего времени почти нет ничего нового, и они имеют лишь некоторое значение для характеристики бывшего диктатора в положении человека «не у дел».

— Я знаю, меня обвиняют в том, что я хотел установить в России визириат. Какой вздор! все дело сводилось к тому, что проектировались регулярные заседания совета министров; но при этом даже и речи не было о постоянном председателе. Должны были собираться по очереди у того или другого; у кого происходило заседание, тот и председательствовал. Далее, предполагалось дела, до того времени восходившие на высочайшее утверждение, разделить на две категории: одни по-прежнему должны были докладываться государю, но предварительно заслушивались в совете министров и только им одобренные представлялись для доклада государю; другие, второстепенные, окончательно решались в совете министров. Ведь трудно себе представить, какие пустяки иногда требуют высочайшего утверждения, например, назначение губернской акушерки. Когда в одном из заседаний совета министров, уже после 1 марта, под председательством самого государя, ему было объяснено это дело, он сказал: «Да это гора свалится с моих плеч», был очень доволен и обнял меня.