Выросший и состарившийся вдали от петербургских придворных и канцелярских сфер, граф Аорис-Меликов верил в силу общественного мнения, верил в зрелость русского общества. На этом он построил свою правительственную систему и полагал призывом русского образованного общества к содействию правительству уничтожить крамолу. Та необыкновенная популярность, которою пользовался граф несколько месяцев, то увлечение, которое охватило русское общество и которое получило название, ставшее ныне ироническим, «новых веяний», укрепляли графа Аорис-Меликова в избранной им политике.

Обстоятельства показали, что граф Аорис-Меликов ошибался, что в таком обширном и сложном организме, какова Россия, крепкая власть и могучее воздействие правительства важнее сантиментального и бесформенного сочувствия общества. Но кто может обвинить графа в этом заблуждении, исходившем из намерений великодушных и показавших его патриотизм и доверение к тому прогрессу русского самосознания, которым так гордились мы двадцать лет подряд?

Служа на Кавказе, граф не знал Петербурга и его партий, он совершенно ложно оценивал силу и значение здешних государственных людей, считал опасными соперниками людей незначительных и рассчитывал на помощь от людей далеко не бывших в состоянии сделать что-либо серьезное и полезное. «Один в поле не воин» — совершенно к нему применимое выражение. Обладая восточным лукавством, он не обладал принципами Макиавелли1, а потому власть безграничная была ему не по силам, он создал себе много врагов, но ни одного не сумел нейтрализовать.

Постоянное пребывание в провинции и в армии дало ему также неверное понятие о потребностях государства. Жалобы квазилибераль-ной печати, имевшей более целью систематическую оппозицию правительству, он почитал за действительные выражения народных нужд. Он считал наше общество более созревшим, чем это было, и более устойчивым в своих воззрениях. Он верил, что общество действительно жаждало прогресса и что нигилизм есть только пена, которая вскипала на поверхности волнующеюся общества; успокоится волнение, пропадет и пена. Он не знал, что наше молодое общество еще само не уяснило себе своих потребностей, что Россия слишком велика, чтобы партии сформировались, и что у нас скачки от радикализма к реакции делаются весьма просто и незамысловато. Лорис-Меликов, наконец, не знал, что при установившейся вековой приказной практике у нас не легко ни найти новых людей для нового дела, ни дать за редкими исключениями свежим людям возможность проявить себя. Незнакомый с механизмом высшего государственного управления, граф Лорис-Меликов невольно подчинился чиновничьему кружку, и лучшие замыслы его застряли в административной тине. Теперь, конечно, раскрывать все пружины этой интересной эпохи не время и невозможно. Она, однако, очень поучительна и доказывает вновь, что одними «благими намерениями» управлять людьми невозможно, а уступчивость в тревожные времена равносильна слабости.

По убеждениям своим он был весьма умеренный либерал и вовсе не мечтал о радикальном перевороте. Он был за распространение народного образования, за расширение самоуправления и за привлечение выборных от общества, в качестве совещательных членов, к обсркдению законодательных вопросов; доктринерства он был совершенно чужд.

В частной жизни граф Лорис-Меликов пользовался глубочайшим уважением и любовью всех его знавших. Это был человек редкого бескорыстия, чрезвычайно умный, веселый и приятный собеседник, всем доступный, со всеми обходительный, он охотно выслушивал возражения, отличался терпимостью к чужим мнениям, не считал себя непогрешимым и в минуты, когда самые высокопоставленные лица буквально пресмыкались перед ним, сохранявший всегда простоту и представлявший собою воплощение кавказского армейского офицера, беспечного и невоздержанного на язык. Кто близко знал графа Ло-рис-Меликова, тот всегда будет чтить его память. Такие люди украшают свой народ, свое отечество.

Скалъковский К.А.2 Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 205-214.

1 Макиавелли Никколо (1469—1527) — итальянский политический мыслитель, писатель. В произведении «Государь» считал, что ради упрочения государственной власти допустимы любые средства. «Макиавеллизм» — политика, пренебрегающая моральными нормами.

2 Скалъковский Константин Аполлонович (1843 —1906) — брат Алексея (см. док. №21). Горный инженер и писатель, сотрудничал в «Новом времени», автор сочинений: «Современная Россия», «Внешняя политика России и положение иностранных государств» и др.

№ 82

«Я ВИДЕЛ ПЕРЕД СОБОЙ НЕ ЦАРЕДВОРЦА,

А ОБЫКНОВЕННОГО ЧЕЛОВЕКА»

Принял он меня очень приветливо687, как старого знакомого, и с этого же свидания между нами установились сразу самые искренние и дружеские отношения, чему, вероятно, не мало способствовало некоторое сходство в нашем подневольном скитании вдали от родины, хотя я и чувствую очевидное преувеличение, приравнивая мою скромную деятельность и незаметное существование к такому видному кораблю, каким был гр. Лорис. Помню, что он меня встретил словами: «Я слышал, что вы очень скучаете, я тоже; давайте составим, как говорит Шекспир, одно горе: вдвоем нам и скучать будет веселее»; и затем с уст его полилась такая искренняя, скорбная речь о своей бесцельной, праздной жизни в настоящем, такая откровенная исповедь своих промахов и ошибок в прошлом, что расстояние, отделявшее нас, тотчас же рушилось, и я увидел перед собой не царедворца, не важную персону, а обыкновенного человека, без всякой драпировки и фраз, в его неподдельной натуре, близко родственной мне по духу, и почувствовал к нему неодолимое влечение. Теперь, когда графа уже нет в живых, и я не раз задавал себе вопрос, как могла завязаться такая дрркеская короткость, полная молодого увлечения, между двумя пожилыми людьми с столь противоположными темпераментами, между графом с его женой, живой и экспансивной натурой, и мною, сыном ледяной Сибири, замкнутым и несообщительным, между веселым и остроумным афинянином и суровым аскетическим спартанцем? Я должен признать без всякого самоуничижения, что в данном случае Кавказ покорил Сибирь, а не наоборот, и что весь деятельный почин в установке правды и естественности между нами должен быть целиком отнесен к графу. Не могу знать, чем он дорожил во мне; я же в нем, помимо разностороннего и приятного ума, высоко ценил его человечность, его горячую веру в прогресс, его простоту и честность в отношениях. Несмотря на его типичную армянскую внешность, в внутреннем его складе не было ничего инородческого; говорил он превосходным русским языком с печатью литературной обработки, хотя нередко уснащивал его разными простонародными поговорками, вроде, например, «тара-бара, крута гора», «мели, Емеля, твоя неделя» и т. п., за русской литературой он следил с большою любовью, до последнего времени удерживал в памяти множество стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и др. и нередко цитировал их в разговоре, любил также приводить остроумные изречения Салтыкова, которого был большим поклонником. Хотя он и горячо любил свою кавказскую родину, но любовь эта была отодвинута на второй план в его сердце, первое же место в нем занимала Россия, как целое, и графа смело можно было назвать русским патриотом в лучшем значении слова. Ничем не отличаясь от русского образованного человека, он лишен был одного из крупных национальных недостатков его, а именно, в нем не было того мелочного самолюбия, которое беспрестанно у нас приводит к тому, что умные и в сущности совсем единомышленные люди легко готовы из-за самого пустого слова или ничтожного прере-кательства рассориться, сделаться чуть не вечными и непримиримыми врагами и пожертвовать, таким образом, интересами коллективного блага — пустой личной обиде, самому мелкому недоразумению. Граф же отличался, напротив, терпимостью к чужим мнениям, не был мелочно обидчив и, не считая себя непогрешимым, всегда спокойно и внимательно выслушивал возражения; это, вероятно, и дало повод обвинять его характер в чрезмерной гибкости, податливости и даже в азиатской хитрости, что было, по моему мнению, совершенно несправедливо, ибо, охотно выслушивая всякие мнения, он оставался на редкость устойчив в своих основных убеждениях и его нельзя было сбить с них. Терпимость же к посторонним и часто враждебным ему взглядам, напротив, служила лучшим признаком той ширины ума, которая и делала из него истинного государственного человека, преследующего главную намеченную им государственную цель, не позволяя отвлекать себя от нее никакими второстепенными препятствиями и меньше всего уколами личного самолюбия. По политическим своим убеждениям — это был умеренный постепеновец, который не мечтал ни о каких коренных переворотах в государственном строе и признавал их положительно пагубными в неподготовленных обществах, но непоколебимо веруя в прогресс человечества и в необходимость для России примкнуть к его благам, крепко стоял на том, что правительству необходимо самому поощрять постепенное развитие общества и руководить им в этом направлении. Поэтому он был за возможно широкое распространение народного образования, за нестесняемость науки, за расширение и большую самостоятельность самоуправления и за привлечение выборных от общества к обсуждению законодательных вопросов в качестве совещательных членов. Дальше этого его реформативные идеалы не шли, и они, с точки зрения западного европейца, едва ли могут быть названы иначе, как весьма скромными и узкими; у нас же реакционная печать нашла их чуть не революционными и, окрестив их названием лжелиберальных, осыпала графа глумлением, стараясь выставить его чуть не врагом отечества. Нельзя не добавить, что ко всем этим преследованиям и клеветам сам он относился очень благодушно и незлобливо и однажды выразился по этому поводу так: «Далась же им эта диктатура сердца! и неужели Катков серьезно думает меня уязвить такой лестной кличкой, которой, на самом деле, я могу лишь гордиться и особенно в такое жесткое и злобствующее время, как наше? Да ведь я бы почел для себя самой величайшей почестью и наградой, если бы на моем могильном памятнике вместо всяких эпитафий поместили только одну эту кличку».

Через день после моего первого посещения граф заехал ко мне на квартиру, познакомился с моей женой и высказал снова такое искреннее желание сойтись покороче, что мы стали видаться довольно часто. В это лето себя он чувствовал настолько порядочно, что всякий день выезжал и, обыкновенно выйдя из экипажа, прохаживался некоторое пространство пешком. Положение его тогда было еще не выяснено, и трудно было считать его окончательно сошедшим со сцены, а потому знакомством его дорожили, и он редко бывал дома один; в Висбадене проживало много русских, и большинство из них, время от времени, навещало его, а из старых знакомых не мало было таких, которые заезжали в Висбаден нарочно для свидания с ним. Лечившиеся в этот сезон в Висбадене датский и греческий короли и приезжавший к ним в гости принц Уэльский также побывали у него: не раз встречал я в его кабинете принца нассауского Николая1 и супругу его — графиню Меренберг, дочь поэта Пушкина2. Я, как человек мало общественный, не с особенной охотой заходил к графу, зная, что у него неизбежно наткнешься на какое-нибудь новое знакомство, а потому тем более бывал редко, когда его ландо подъезжало под балкон моей квартиры и он вызывал меня, чтобы узнать, дома ли я и можно ли с часок поболтать? — тогда можно было с ним беседовать по душе, не стесняясь присутствием незнакомых лиц.

Для общей характеристики взглядов графа Михаила Тариеловича могу повторить только сказанное рке мною раньше о его политических убеждениях относительно благоусгроения России и разве прибавить, что и в обсуждениях западноевропейской политики он всегда оставался на точке зрения последовательного либерала, строго убежденного защитника органического прогресса, с одинаковым несочувствием относившегося ко всем явлениям, задерживающим нормальный рост и правильное развитие народов, с какой бы стороны эти явления ни обнаруживались, со стороны ли нетерпеливых, радикальных теоретиков, спешивших приложить принципы, выработанные работой передовых кабинетных мыслителей, к государственной жизни, или со стороны представителей реакции, не пренебрегающих никакими мерами, чтобы искусственно задержать пробуждающееся самосознание народных масс, вместо того чтобы открыть ему правильные пути для его последовательного развития. Поэтому он одинаково горячо восставал и против нездорового преобладания, приобретенного радикалами на дела Франции, и против той политики железа и ежовых рукавицах, какую с таким успехом применяет Бисмарк3 в делах той остальной Европы, которая входит в орбиту германского влияния. Но доктринером графа назвать было нельзя; от доктринерства его спасали его редкий здравый смысл и та обширная и всесторонняя практическая деятельность, через которую он прошел; он хорошо понимал, что жизнь государства так сложна и разнообразна, что не может быть уложена в известные рамки и подчинена заранее составленной программе, а потому даже для ошибок людей не сочувственных ему взглядов склонен был находить если не оправдание, то объяснение в этих неподдающихся кабинетному предусмотрению условиях жизни. Помню однажды, беседуя по поводу того, как французские радикалы, начиная с Гамбетты4 и кончая Флоке5, лишь только достигали сами кормила правления, неминуемо вынуждены были подменивать свой яркий радикализм — убеждениями более бледных цветов и начинали устраивать разные уступки действительности, граф сказал: «Да, принципы — одно, а власть — другое, и, связавши их вместе, далеко не уедешь; это все равно что запречь в одну упряжку ломовую лошадь с кровным скакуном. У нас это очень наглядно и остроумно объяснил покойный министр народного просвещения Ковалевский: когда он из попечителей Московского учебного округа был назначен министром, то на одном из первых докладов директор департамента представляет ему на утверждение три ходатайства его же, Ковалевского6, по званию попечителя, и на все три Ковалевский-министр кладет резолюцию: отказать; тогда удивленный директор решается ему заметить, — что ведь это его же собственные ходатайства, и на это Ковалевский дал следующий ответ: «Знаю, но я писал эти ходатайства, когда не был министром; когда стоишь внизу, то обыкновенно многого не видишь, а как заберешься на верхушку горы, то горизонт делается шире и тут только лучше начинаешь отличать соотношение предметов, лежащих у тебя под ногами».