Волховский Ф.1 Чему учит «Конституция Аорис-Меликова»? Ьопйоп, 1894. С. 14, 19, 23.

1 Волховский Феликс Вадимович (1846 —1914) — революционер-народник, в 1877 г. привлекался к «процессу 193-х», приговорен к ссылке в Тобольскую губернию, в которой пробыл до 1889 г. 16 августа 1889 г. через Владивосток бежал в Америку; с 1890 г. жил в Лондоне. В 1891 г. вел издание в Лондоне газеты «Ргее Яи551а». Впоследствии примыкал к партии социал-революционеров.

№ 95

«Я СТОЯЛ НА ПРАВИЛЬНОМ ПУТИ»

Дальше мне уже ни разу не приходилось быть очевидцем деятельности гр. М.Т. Лорис-Меликова690. Я следил за ней лишь издали, как и все прочие наши современники, имея в своем распоряжении очень мало данных для правильного о ней суждения. Я не мог поэтому знать, как слагались обстоятельства, влиявшие на его решения и поступки, как зарождалась и зрела его мысль в тех либо других случаях. Но даже издали всегда видимо было — как и вблизи, — что далеко не легок для него был путь успехов, что он подолгу должен был и бороться, и выбирать меж многими решениями, и топтаться на месте, и колебаться... А время, между тем, было лихорадочное, смутное, беспросветное, такое именно, когда в водовороте противоположных и неуясненных течений и душа, и ум так и жаждут увидеть, наконец, знамя, что ли, ясное, или путеводную звезду, или цельного человека с верною и твердою программою, объединяющею и увлекающею все вразброд мечущееся стадо человеческое... В начале 1880 года всем вдруг показалось, что таким человеком стал или может стать гр. Михаил Тариелович... Теперь, когда в известных сферах и газетах общепринято глумиться над знаменитою «диктатурою сердца», никто уже не помнит тех перемен. Все забыли, что самое это название «диктатуры сердца» придумано и пущено было в ходе вовсе не в порицательном, а в одобрительном смысле, не кем иным, как М.Н. Катковым, в его «Московских ведомостях», страстно рукоплескавших и назначению Лори-са, и его приемам, и его целям...

Можно представить себе, с каким восторгом и упоением относился я тогда к известиям, долетавшим до нас, в Тифлис, о «великой роли», выпавшей на долю Михаила Тариеловича. Но «медовый месяц» наших радужных увлечений был недолог. По многим осязательным признакам, уже в конце февраля 1880 г. начало уясняться, что дело вовсе не так легко и прочно, как казалось всему обществу, у нас и в России. Если бы вместо чисто личных, субъективных своих впечатлений, в которых, как я и обещал в начале этих «воспоминаний», я обязан вертеться вокруг моих собственных ощущений и дум, я описывал деятельность гр. Михаила Тариеловича, то мне легко было бы, на основании массы позднейших данных и документов, обрисовать всю затруднительность и все благородство этих моментов его жизни. Но эта задача не входит вовсе в рамки моих воспоминаний, исключительно субъективных, претендующих на одну лишь эту самую субъективность, на представление читателю впечатлений и ощущений очевидца лишь некоторых моментов жизни выдающегося деятеля, с целью уяснить обществу, среди коих обстоятельств и каким путем происходит генезис мысли и программ исторических людей.

Все время, пока гр. М.Т. Аорис-Меликов был на верху своего величия и славы, пока он сосредоточивал в своих руках дотоль невиданную в России власть, я сидел сперва в Тифлисе, а потом в Ставрополе. Встретился я с ним уже после его падения, когда он в 1882 г. на несколько недель приехал в Петербург. Мне ужасно хотелось «поговорить» с ним по душе, для уяснения себе обстановки, в которой прошла его государственная роль. Он рассказал мне о ней массу глубоко интересных фактов, большею частью мало кому известных, но оглашение которых все-таки еще «преждевременно». Главное, что сквозило во всех этих рассказах и подробностях, — это глубочайшее убеждение Михаила Тариеловича, что он, был у самой пристани, что вся задача целиком уже им была разрешена. И одна лишь случайность, которая через день, через два непременно была бы устранена, разрушила столь старательно возведенное им здание.

Это убеждение гр. М.Т. Лорис-Меликова составляло для него несокрушимый мир, не подлежавший никакому сомнению...

Само собой разумеется, что весьма трудно спорить против такого убеждения. Лично я не разделял уверенности гр. М.Т. Лорис-Меликова, но серьезно оспаривать ее, разумеется, не мог. Я отвечал на нее банальною шуткою, напомнив анекдот о хонском попе, отучавшем своего лошака от пи щи.

— Вот поп тоже утверждал, что непременно приучил бы к вечному пощению своего лошака, не умри последний на пятнадцатый день поста от заворота кишки...

Михаил Тариелович нервно махнул рукою.

— С вашим братом не столкуешь, но я все-таки скажу: поверьте мне, задача была разрешена, дело было сделано, весь путь был пройден, и я потерпел крушение в самой пристани. Вы можете глумиться теперь, можете даже и думать, что вы все это «предвидели», — мне ведь вы накаркали в вашем «Обзоре», что я вступил в отправление своей должности тринадцатого февраля. Но все это не мешает мне убежденно утверждать, что я стоял на правильном пути, что никто на моем месте не мог бы ничего больше и лучше сделать. Совесть моя чиста и спокойна: я честно нес свою службу.

О, в этом-то я ни на йоту не сомневался. По правде говоря, я все время, и прежде, и тогда, и потом глубоко убежден был, что главный источник неудачи Лориса коренился лишь в недозрелости нашего общества, в органической сумятице, царившей в понятиях и стремлениях огромнейшего большинства этого общества, в отсутствии в последнем серьезной, ясно осознанной общественной мысли и дисциплины. Хотелось верить, но плохо верилось, что в таком обществе нашлась бы реальная поддержка для какой бы то ни было серьезной системы... Это-то отсутствие веры и мешало мне разделить убеждение Михаила Тариеловича.

— Вы все неправы: вам легко критиковать, легко со стороны «приговоры сплеча» произносить, но разве это дело? Я серьезно злился на ваши выходки и намеки, по временам доносившиеся до меня, и думал: хватило бы у вас духа произносить такие суждения, если бы вы стояли близко к делу, если бы вы были свидетелем моих затруднений и усилий. Верите ли, минутки у меня свободной не было, чтобы собраться с мыслями и сосредоточиться. Вы знаете, что я умею думать, и мыслить, и вопросы разрешать: сами не раз бывали свидетелем этого под Карсом. Но тут, в новой сфере, в вихре событий и столкновений, все слагалось так, что и думать-то было некогда. Поймите: девять десятых времени уходило на приемы, доклады, визиты, на созидание и поддержание связей, на обязательные обеды, завтраки и вечера, от которых не было возможности отказываться... Поставил бы я вас на свое место... вы совсем бы растерялись...