Эвакуировавшись из хутора Лосева больным, он прибыл с женой в Казанскую и остановился у тестя. Теперь он явился ко мне полуздоровый и хочет быть в полку.

— Зачем тебе становиться в строй полубольным?.. Вот моя тачанка, садись в нее, будешь следовать за полком, — ответил ему.

Он благодарит за внимание и просит проехать с ним к тестю и те-гце — попрощаться перед выходом в поход, «в Грузию», как носился слух. Я согласился.

Дом тестя находится на юго-западной окраине станицы, у самого обрыва к Кубани. Мы там. Большой двор. Большой и дом, старинный, на высоком фундаменте. Амбар, сараи, но все запустелое, так как старик один. Единственная дочь, учительница, замужем за Сережей, почему все хозяйство идет к упадку.

Тесть — сослуживец отца Сережи по Конвою при Императоре Александре II. Он еще бодрый, седой, крупный старик с подстриженной бородой. Его овчинная шуба покрыта синим сукном гвардейского мундира-черкески, а на голове изношенная папаха с красным, выцветшим верхом, с галунами вахмистра. Он очень опечален нашим уходом и явно боится большевиков.

Его жена — одна святость, одна ласковость, одно внимание и любовь ко всем, в особенности к своему умному и почтительному зятю — Сереженьке. Меня они встретили как своего родного. Наша мать ведь из Казанской.

Жена Сережи — высокая, стройная казачка, склонная к полноте, в черном траурном платье, она не плачет, но стоит грустная и не знает, что же делать и «чем» угодить своему Сереженьке, которого видит, может быть, «в последний раз»... Даже Сереже стало не по себе...

— Да сядь ты, Дуняша!.. Ведь не на смерть я еду! — старается весело говорить он ей. — Вот в Грузии переформируемся и скоро вновь вернемся, — добавил он.

Эти слова словно вывели ее из забытья, и у нее молча полились горючие слезы.

— Ты все с шутками, Сережа... А разве до шуток теперь, — печально ответила она.

— Ну и что ж?.. Плакать всем? — вновь шутит он.

Может быть, я был счастливее Сережи, его жены, тестя и тещи, что из родительского дома выехал не попрощавшись, а наоборот — выехал весело, будто бы расставаясь лишь на несколько дней... Но здесь?.. Здесь было наглядное горе, словно людей резали тупой пилой и не торопясь.

Пусть печалятся и плачут старики, но молодая женщина, полная физических сил, влюбленная в своего мужа, — что она должна испытывать, провожая его, может быть, навсегда?

— Пойдем, Сережа, на баз. Я тебе дам нашего подростка-коня. Все равно красные заберут, — говорит тесть.

— А может быть, не нужно, папа? Я ведь и так обойдусь. И командир полка вот дает мне свою тачанку, — отвечает зять.

— Нет, возьми, да и от меня тебе будет память, — повторяет тесть.

Мы входим в баз. Старик берет и выводит во двор очень крупного,

ширококостного, чалой масти трехлетка, офицерского сорта. Молодой конь доверчиво идет за поводом, а когда мы остановились, он играючи толкает своими губами в плечо старика.

— Спасибо, папа, но право!..

— Нет-нет!.. Бери!.. Он тебе понадобится. И не разговаривай много, Сережа, в такие минуты! — наставительно перебивает его тесть, вахмистр Конвоя Его Величества.

Сережа замолчал и стал седлать. Потом вошли в дом. Немного закусили. Без этого проводы в казачьем семействе быть не могут. За столом разговор не клеился. Старушка мать нет-нет да и заплачет. А старик отец, сдерживая слезы, только досадливо вытирал свой нос и, незаметно, глаза. Жена — как окаменелая. Да еще была во всем черном, она невыносимо страдала.

Страдал и я ото всей этой сцены. И только находчивый и остроумный Сережа говорил что-то. Поели и стали прощаться. Вначале все помолились на иконы. Тишина была жуткая. Помолились. Сережа подходит к тестю и говорит:

— Ну прощайте, папа. Простите меня, что, может быть, когда-либо и чем-либо Вас огорчил.

И он размашисто, опускаясь на колени и поднимаясь, кланяется ему в ноги. Тесть стоит и выжидает конца прощания. Все мы стоим молча. И когда зять окончил прощание, он обнял его, часто-часто поцеловал Сережу в губы и вытер выступившие слезы.

Сережа подходит к теще и выполняет те же земные троекратные поклоны. Потом подошел к жене. Долго и глубоко посмотрел ей в глаза и тихо произнес:

— Ну прощай, Дуняша.

Xlbz~

Эти три слова вывели ее из оцепенения. Всем своим большим, крупным телом она повалилась на него и горько зарыдала.

Видя все это, я переживал жуткие моменты чужого горя. Я уже ругал себя — зачем я сюда приехал?.. Все это напомнило мне мою мать, бабушку, сестренок, находившихся теперь уже «под красными» и безо всякой защиты. Мне стало бесконечно жаль их.