– Я стараюсь, – вдруг ни с того ни с сего заявила Энн однажды вечером. – Никто и не догадывается, как я стараюсь не испытывать к нему неприязни.

Эбнер вскинул голову.

– Иногда, – продолжала Энн, – я говорю себе, что у меня почти получилось. А потом он вытворяет что-нибудь такое, что сводит все усилия на нет.

– Что же он вытворяет? – спросил Эбнер.

– Не могу объяснить, – призналась Энн. – Если я скажу, можно подумать, что во всем виновата я. Как глупо! А как высоко он себя ставит! И ведь не поймешь почему! Спрашиваю его – не объясняет.

– Ты правда спрашивала? – уточнил Эбнер.

– Да, мне хотелось узнать. Я думала, вдруг в нем найдется что-то такое, что понравится мне.

– А зачем ему тебе нравиться? – допытывался Эбнер, гадая, о чем еще догадалась Энн.

– Ну я же понимаю, – чуть не плача, откликнулась Энн, – вы надеетесь, что я выйду за него, когда вырасту. А я не хочу. Значит, я неблагодарная.

– Сперва надо еще вырасти, – попытался утешить ее Эбнер. – И если он тебе в самом деле не нравится, я совсем не хочу, чтобы ты выходила за него.

– Вы были бы так счастливы… – всхлипнула Энн.

– Да, но не забывай, что надо подумать и о юноше, – засмеялся Эбнер. – А вдруг он против?

– Против, я точно знаю, – убежденно заявила Энн, не переставая плакать. – Он ничем не лучше меня.

– Ты говорила с ним об этом? – Эбнер вскочил.

– Просила не жениться на мне, – объяснила Энн. – И сказала, что он бессердечное чудовище, если он даже не попытается полюбить меня, хотя и знает, что вы меня любите.

– Умно придумано, – проворчал Эбнер. – И что он на это ответил?

– Во всем признался. – Энн возмущенно вспыхнула. – Сказал, что пытался.

Эбнеру удалось убедить ее, что путь достоинства и добродетели предписывает выкинуть из головы весь этот разговор и тему в целом.

Он совершил ошибку. Может, на контрасте с преклонным возрастом молодость и выглядит привлекательно, однако она нетерпима к противоположностям. Надо отослать Мэтью. Пусть приезжает на выходные. Возможно, вблизи они невольно видят друг в друге лишь изъяны; требуется расстояние, чтобы заметить красоту. Мэтью не помешает слегка пообтесаться, только и всего. Общаясь с другими людьми, он сам не заметит, как от его самодовольства не останется и следа. А в остальном он порядочный юноша, здравомыслящий и принципиальный. И неглупый: Эбнер не раз слышал от него неожиданные суждения. С возрастом начинала меняться и Энн. Видя ее изо дня в день, Эбнер почти ничего не замечал, но бывали случаи, когда она стояла перед ним, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, склонялась, чтобы поцеловать его, а потом будто начинала пританцовывать, и Эбнер растерянно и озадаченно моргал. Тонкие руки становились округлыми и упругими, желтоватое личико – оливковым, ранее сероватые, мышиного оттенка волосы потемнели, приобрели сочный каштановый оттенок. Глаза под ровными бровями всегда были ее лучшим украшением и по-прежнему напоминали Эбнер о ее матери, но теперь в них все чаще загорались новые, опасные искры.

«Съезжу в Олбани, поговорю насчет него с Джеффсоном, – решил Эбнер. – А по субботам он сможет приезжать в гости».

Теперь уже невозможно узнать, удачен был этот замысел или нет. Осуществить его помешала нью-йоркская метель. Машины вязли в снегу, и Эбнер, возвращаясь домой после встречи в туфлях на тонкой подошве, подхватил простуду, которой поначалу пренебрег, в результате чего она и оказалась роковой.

Даже на смертном одре Эбнера не покидала тревога за близких. Притихшие дети сидели у окна. Эбнер отослал Мэтью с каким-то поручением, а потом поманил к себе Энн. Мальчика он тоже любил, но Энн была ему ближе.

– Скажи, ты больше не задумывалась о…

– Нет, – живо ответила Энн. – Вы же сказали, что не надо.

– Даже не думай в память обо мне совершить поступок, из-за которого ты будешь несчастна. Если мне доведется оказаться поблизости, – продолжал он с улыбкой, – я хочу увидеть, что сбылись твои мечты, а не мои. Ты будешь помнить об этом?

Насчет детей у него имелись и другие планы, но финал наступил гораздо раньше, чем он рассчитывал. Энн он завещал дом (к тому времени миссис Траверз уже получала небольшую пенсию) и сумму, которую при разумном вложении друг-адвокат счел вполне достаточной для ее нужд даже при условии… Друг-адвокат задержал взгляд на овальном личике с темными глазами и не договорил.

Эбнер написал Мэтью трогательное письмо и приложил к нему тысячу долларов. Он знал, что Мэтью, уже зарабатывающий на хлеб ремеслом журналиста, предпочел бы не брать ничего. Письмо следовало рассматривать как прощальный подарок. Деньги Мэтью решил потратить на путешествия: это не повредит журналистской карьере, объяснил он Энн, – но в глубине души вынашивал другие планы. Подарок дал ему возможность осуществить их.

Наконец наступил вечер, когда Энн, машущая платочком, увидела, как гигантский лайнер отошел от причала. Она смотрела ему вслед, пока огни не скрылись из виду, а потом вернулась на Западную Двенадцатую улицу. Завтра утром в этот дом вселятся незнакомые люди… Энн поужинала в кухне, в обществе сиделки, которую попросила остаться, а ночью, бесшумно выскользнув из своей комнаты, устроилась на полу, положив голову на подлокотник кресла, в котором любил посиживать Эбнер с вечерней трубкой, – почему-то это ее утешило. Тем временем Мэтью вышагивал под звездным небом по палубе огромного лайнера и строил планы на будущее.

Свои мечты он поверял лишь одной живой душе. Теперь она покоилась на кладбище у церкви и обратиться за ободрением ему было не к кому, кроме как к собственному сердцу. Но сомнения не мучили его. Он станет великим писателем. Его двухсот тысяч фунтов хватит, чтобы встать на ноги. А потом он совершит стремительное восхождение на вершину. Мэтью уверял себя, что поступил правильно, отвергнув журналистику, эту погибель литературы. Он повидает людей и большие города и напишет обо всем, что видел. Много лет спустя, обращая взгляд в прошлое, он сможет поздравить себя за то, что не ошибся в выборе стези. Он думал, что его восхождение на пик славы будет легким, но ему повезло гораздо больше. Выбранный путь провел его через нищету и одиночество, через крушение надежд и сердечные муки, длинные ночи, полные страха, когда гордость и уверенность покидали его и полагаться оставалось лишь на смелость.