Георгий кончил рассказ и, отыскав Танину руку, сжал ее.

— Доверчивые ошибаются чаще других именно в чем-то хорошем, — сказал он и, помолчав, спросил: — А ты, Таня… любила кого-нибудь?

В его вопросе слышались нотки тревоги.

— Да, — ответила Таня, — очень давно, всегда и сейчас тоже…

— Кого же?

— Тебя. — Она ласково прикоснулась щекой к его плечу.

На танцевальной площадке гремел оркестр. Отовсюду слышался разноголосый праздничный шум. Ветер шевелил листья, и молочный свет электрических фонарей пятнами лежал на песчаных дорожках.

— Я тоже тебя люблю, — сказал Георгий после долгого молчания. И теперь, когда и он, и Таня произнесли те единственные слова, без которых не проходит юность, ему уже хотелось говорить только об этом, о своем большом чувстве, которое росло постепенно еще когда-то прежде, а теперь, после встречи с Таней, выросло в настоящую любовь. Но он не сказал больше ничего, наверно, потому, что не нашлось более сильных и более понятных слов…

Был еще один вечер. Над Москвой догорали поздние облака. Спокойная, похожая на пролитый лак, река отражала небо и огни города. Таня стояла на набережной рядом с Георгием. От воды поднимался теплый легкий парок. Они молчали. Лицо, волосы, глаза Тани — все светилось.

«Песня без слов»! — подумал Георгий, сдерживая дыхание, и, дотрагиваясь до тонких девичьих пальцев, лежавших на парапете, повторил вслух: — Ты сама как песня без слов, Татьянка!..

Напрасно в ту ночь Ксения Сергеевна несколько раз ставила на плитку чайник для Георгия. Напрасно Авдей Петрович по обыкновению прислушивался к шагам на лестнице и в коридоре: он привык засыпать лишь после того, как услышит хлопанье двери Таниной комнаты и шаги за стеной, говорившие о том, что Таня вернулась.

Небо светлело, когда Георгий и Таня остановились возле ее дома. С неба сорвалась звезда, и Таня стиснула пальцы Георгия. Как часто бывает за порогом зрелости, короткое воспоминание детства коснулось памяти.

— Смотри скорее! Звездочка падает… совсем как тогда, на рассвете, когда я еще девчонкой о тебе думала и не знала, где ты… и встречу ли. А теперь…

— Что теперь? — улыбаясь, спросил Георгий.

— А теперь мы вместе. Как это хорошо!

Георгий притянул Таню к себе, порывисто обнял и поцеловал в полураскрытые губы. Небо над Москвой светлело. Недалеко слышались чьи-то запоздалые или ранние шаги. Таня прижалась щекой к плечу Георгия.

— Это такое счастье! Такое! — шепотом проговорила она, вздрогнув всем телом, и, еще сильнее прижимаясь к его плечу, добавила: — Невыносимое!

— Если бы не надо было тебе уезжать! — гладя ее волосы, сокрушенно проговорил Георгий. — Что я буду делать без тебя?

— Я не боюсь этого, милый! Я верю, мы все равно, мы обязательно будем вместе! Может быть, настоящее счастье такое и есть, горьковатое немножечко, когда и очень, очень светло и чуть-чуть больно от чего-то… Помнишь? «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою…» Да! Наверно, если счастье полное, то все останавливается и ждать нечего… А ты знаешь, в жизни постоянно надо чего-то ждать, идти к чему-то, и чтобы вокруг тебя и рядом все делалось радостнее, красивее… Мы обязательно будем вместе! — еще раз повторила Таня и положила руки на плечи Георгия. — Если бы ты знал, как я люблю тебя, родной мой!

Георгий молча обхватил ее голову ладонями и еще раз поцеловал в губы.

— Татьяночка, милая! — Больше он не сказал ничего.

Георгию предстояла концертная поездка в Варшаву. Ехать он должен был на другой день после отъезда Тани. Потом он собирался приехать к ней и окончательно решить вместе, как следует все устроить.

До отъезда оставалась неделя. Утром Таня встала раньше обычного, быстро оделась и заплела косы, уложив их тяжелыми жгутами на затылке. Улыбнувшись своему отражению в зеркале, она вдруг застыдилась этой неожиданной кокетливости и для чего-то подышала на стекло, как будто извинялась перед ним за то, что произошло. Прибрала в комнате, сменила воду в вазочке с цветами и уже собиралась ехать к Георгию, когда в коридоре раздался нерешительный звонок. Таня пошла отворить и… замерла от удивления. На пороге стоял военный в форме пограничника и с погонами лейтенанта. Это был Иван Савушкин.

— Ванёк! Боже мой, это ты! — вскрикнула Таня. — Ну проходи же, проходи скорее!

Савушкин перешагнул порог и долго жал Танину руку. Прошел в комнату. Лицо его выражало большую радость, светлые, еще больше поголубевшие глаза улыбались.

— Я такой и ждал увидеть тебя, Таня, — сказал он после непродолжительного молчания, и было видно, что он очень рад встрече.

Таня усадила его к столу. Савушкин рассказывал, как он попал в Москву, как разыскивал ее по адресу, который ему сообщили в Новогорском детском доме, куда заехал по пути. Там же он узнал о несчастье, случившемся с Таней; наверно, Авдей Петрович писал брату об этом. Служит Савушкин на Дальнем Востоке с того дня, как окончил военную школу. Отпуск вот решил посвятить розыскам Тани; а увидеться было очень нужно, просто необходимо. Скоро отпуск кончается; через неделю нужно возвращаться в часть…

О собственной жизни Савушкин рассказывал скупо. Таня заметила шрам на его левой щеке. Он сказал: «Так, было там одно дело, вот и осталась память…» Промолчал о том, что больше месяца вылежал в госпитале тяжелораненый, что неделю находился между жизнью и смертью и выжил, может быть, потому, что думал о Тане, жил ею, видел только ее… Медсестра наклонялась к его изголовью, трогала лоб или поправляла подушку, а он чувствовал Танину руку, видел Танины глаза, волосы и, кажется, слышал даже теплое имя Ванёк…