А «контуженный человек» с грохотом двигал по комнате стулья и невероятно длинно ругался, страшно грозя кому-то: «Доберуся я при всем при том до вас, запляшете, июды, помянете Ярыгина!»

Затихал он, когда беспомощно повисала челюсть и тяжелел язык. На утро Ярыгин приходил в цех помятый и угрюмый. Подбородок и нос его были такого же цвета, как верхушка турнепса. Глаза до обеда слезились, и работалось тяжко. Только во второй половине дня он входил в колею.

Попав, наконец, в бригаду, он успокоился и повеселел, а к бутыли со «шмуком» не прикладывался уже больше недели. Но Каледоновна тревожилась.

— Мой-то втору неделю мешанину свою не мешает, — рассказывала она соседям. — Ох, не к добру, знать-то! После, гляди-ко, разом налягет… Ох, не бывать знать-то ему живому, разом сгорит супостат!

Но, судя по всему, «супостат» разом гореть не собирался. Пробная партия новой мебели оплачивалась хорошо.

— Так пойдет — порядок с денежкой будет! — бормотал он себе под нос. — А ежели повечеровать при всем при том?

Тоска подкралась незаметно. Началось со смутных опасений: «Здорово мужики на выработку давить начали. Как бы выгодная расценочка при всем при том не накрылася».

Хуже всего, однако, было то, что ярыгинских опасений никто, кроме Розова, не разделял. Слушая шепоток Ярыгина, Розов поскабливал затылок, однако норму тоже перевыполнял.

Ярыгинские вечеровки были известным маневром: кто хочет делать всех больше, — обязательно кончит браком, он же, Ярыгин, конфуза ни за что не допустит, потому вот и вечерует, старается…

Но теория не подтверждалась практикой. Брак в бригаде не появлялся даже у «огольца».

Тогда и состоялся тайный сговор Ярыгина с Розовым.

Однажды утром обнаружилось, что большинство щитов, зафанерованных накануне, — брак. Поверхность их была покрыта отвратительными волдырями «чижей» (так называются вздувшиеся места неприклеившейся фанеры).

Илья Тимофеевич встревожился: «Что такое могло приключиться?» Люди в бригаде опытные, фанеровать умеют. Пресс работает исправно. Пересмотрели работу всех. «Чижи» были даже на щитах Розова. Только у Ярыгина их не было и в помине.

Старик повеселел:

— Говорил я, друзья-товаришши, остерегал, ну при всем при том по-моему и вышло, хе-хе! Художество-то с торопней врозь живут.

Многие думали, что виноват клей, полученный накануне, тем более что Ярыгин клеил другим. Клей проверили. Он оказался нормальным. Работу пришлось переделывать. На это ушло много времени, и выработка бригады упала. Ярыгин торжествовал.

Через некоторое время история повторилась. Саша Лебедь был в отчаянии: «Вот тебе и обязательство! Вот и выполнил! Эх ты, комсомолец!»

Илья Тимофеевич неприятностью поделился только с сыном и просил никому пока не говорить.

— Сами доищемся, быть не может! — негодовал он. — А нет — выкидывайте и меня на помойку!

Как-то в обеденный перерыв он не пошел домой — остался, чтобы помочь Саше исправить брак. Ярыгин обедать не ходил вообще — домой идти далеко, а тратиться на столовую считал недопустимой роскошью. Он сидел на верстаке, свесив ноги, попивая кипяток и заедая его присоленным хлебом — пусть все видят, что не очень-то богато живет Ярыгин.

Илья Тимофеевич подошел совсем неожиданно и заговорил негромким позванивающим баскам, в упор глядя Ярыгину в лицо:

— А что, Пал Афанасьич, как полагаешь, не волчья ли лапа здесь набродила? — и показал рукой на сложенные в сторонку бракованные щиты.

Ярыгин поперхнулся чаем и закашлялся, но тут же сладенько улыбнулся и сказал:

— Может, и так оно… — потом утер ладонью губы и продолжал: — Дело вполне возможное, Ильюха-трудколоновец со Степкой не в ладах… из-за Любки. Вот и пакостит, не знавши, где чья работа. Только сомневаюся, Тимофеич, тут больше в торопне дело, хе-хе.

— Полагаешь? — Ничего больше не сказав, Илья Тимофеевич в раздумье пошел к своему верстаку.

Саша, слышавший этот разговор, спросил своего учителя:

— Трудколоновец зачем сюда ходит? И этот тоже… вечерует все, а?

Илья Тимофеевич не ответил — он, видимо, припоминал что-то. Может быть, вспоминалась тревожная ночь того послевоенного года, когда зловещее зарево вдруг охватило половину неба над поселком, когда черные фигуры людей с медными отсветами на лицах бежали в ту сторону, где пылал производственный корпус мебельной артели. Может быть, снова слышал он разбойничьи посвисты гривастого пламени, треск рушащихся стропил, крики, визгливые причитания женщин, истошный плач перепуганных ребятишек и сладенькое хрипение ярыгинского голоска: «Гляди-ка ты, как неладненько издалося…»