Прежде чем пустить в дело какой-нибудь брусок, Илья Тимофеевич долго взвешивал его на ладони, несмотря на то, что заготовка попадала в цех с паспортом сушильной лаборатории; потом опирал брусок одним концом о верстак и пробовал, как он пружинит, простукивал косточкой указательного пальца, рассматривал направление слоев… Саша так и ждал, что сейчас бригадир будет пробовать брусок зубами или лизать языком, Но этого Илья Тимофеевич не делал.

— Зачем все это? — говорил Саша.

— Зачем? — переспрашивал Илья Тимофеевич и, если исследование таинственных свойств бруска закончено не было, отвечал неопределенно: — А вот затем… — Однако после паузы и раздумья смотрел в пытливые карие Сашины глаза и начинал рассказывать:

— Зачем, говоришь? А вот зачем. Ты, допустим, человек ученый, — и теорию там у вас проходили, и практику, — а вот посмотри да скажи мне: в какую сторону и через сколько дней этот брусок может покоробиться и как его поэтому и куда употребить надо, чтоб без фальши после, а?

Саша прицеливался вдоль кромки бруска глазом, вздыхал и… конфузился; ответить он не мог.

— Во! — делал вывод Илья Тимофеевич. — Видишь, браток, без большой-то практики твоя теория пока что — невареная похлебка: посуду занимает, а есть нельзя. Вот смотри: тут у бруска кремнинка прошла, так? Здесь вот позаметнее, а тут поменьше; тут вот слоек поплотней и гнется в эту сторону иначе. Видал? Вот здесь я его клейком смажу, а на клеек деревце всегда ведет малость. Вот я и смотрю, как мне его повернуть, чтоб напослед, как ни коробился, а на свое место встал. Уразумел? В деревце, как в человеке, в каждом брусочке свой характер есть. Вот для нас, мастеров, и есть самое первое дело угадать его, характер этот, да от строптивости его уберечь.

Когда Илья Тимофеевич доверил Саше полировку высшего класса, тот почувствовал себя на седьмом небе. Крышка стола, которую он отполировал под наблюдением бригадира, в первый день после окончания работы выглядела великолепно. В ней отражался высокий потолок цеха со всеми извилинками и едва заметными трещинками штукатурки. Саша долго любовался своей работой. Невыразимо сладкое томление наполняло его: это была его собственная, самая настоящая работа!

Однако через три дня потолок в полировке потускнел, ни извилинок, ни трещинок не стало видно, между тем как стол Ильи Тимофеевича по-прежнему сиял зеркальным безукоризненным глянцем.

Илья Тимофеевич похлопал Сашу по спине и сочувственно проговорил:

— Что, краснодеревец, просела полировочка? Слушаться надо было, силушку свою курносую не жалеть, сильнее нажимать, так-то! Ну не тужи, дело это поправимое, — и он рассказал, как быстрее исправить беду.

Сразу после утверждения образцов бригада Ильи Тимофеевича приступила к новой партии мебели, которую Гречаник назвал пробной.

Токарев одобрил замысел главного инженера, состоявший в том, чтобы, пока шла подготовка к массовому выпуску мебели по новым образцам, еще раз, но уже в более крупном масштабе, проверить всё до последней мелочи, опробовать технологию художественного оформления мебельных щитов, проверить, как поведут себя в работе отдельные узлы и детали. В то же время на остальных участках нужно было закончить перестройку.

А теперь «мебельная гвардия» должна была произвести «разведку боем», подготовить «широкое наступление по всему фронту». Именно так, немножко высокопарно, сказал главный инженер, когда разъяснял на собрании бригады задачу.

Одно только не понравилось Илье Тимофеевичу: название партии — пробная.

— Что за пробная? — сердился он. — Давным-давно все испробовано! Хоть бы уж первой назвали, что ли!

Кто-то предложил назвать начало «малым художественным потоком». Сысоев снова запротестовал:

— Товарный порожняк это, а не название! На километр вытянул. Малый художественный, вот это ладно будет.

— Еще театр — подумают, — послышалась осторожная реплика.

— А что, наше-то дело хуже театру, что ли? — наступал Илья Тимофеевич.

О дискуссии стало известно всей фабрике, и, несмотря на то, что никакого соглашения достигнуто не было, за бригадой укрепилось название «малый художественный».

Состав бригады увеличили, и в нее попали теперь Розов и Ярыгин.

Против Розова Илья Тимофеевич не возразил: Степан — один из лучших фанеровщиков. А Ярыгина принимать никак не хотел.

— Мне, Михаил Сергеич, что годы его, что умельство — не закон, — убеждал Илья Тимофеевич Токарева. — Это ж денежная душа. Он на любое дело сквозь червонец глядит.

— Ничего, Илья Тимофеевич, — успокаивал Токарев, — пускай работает. Ходит, просится. Давайте уважим старика.

— Мы-то уважим, — ворчал Сысоев, — он бы вот не «уважил» нас. Наведет муть, вот посмотрите…

Первые дни Ярыгин держал себя в бригаде тише воды, ниже травы. Присматривался из своего угла к работе остальных, но никому не мешал, мало с кем разговаривал, а к делу проявлял повышенное усердие, оставаясь даже после смены повечеровать, чтобы подогнать работу на завтра. Никаких признаков «мути» пока не было.

Началось все с попытки «обработать» Сашу Лебедя. Как-то он тоже остался после смены, не успев докончить задание до гудка.

Проходя мимо, Ярыгин сказал, как бы между прочим:

— Самого смолоду огольцом звали, но уж вот в дураки не рядился да и других не подводил, хе-хе!

— Кого, дядя Паша, не подводил? — не поняв, спросил Саша.

— Кого, кого! — кривя рот, передразнил Ярыгин. — Друзей-товаришшей своих, вот кого!

— А кто подводит-то?

— Ваша милость, грудное младенчество, друг-товаришш! — уже не стесняясь, окрысился Ярыгин. В цехе, кроме него и Саши, никого не было и разговаривать можно было начистоту. — Ты скажи мне, Аника-воин, чего ради норму-то выжимаешь?