Дверь Таниной комнаты была закрыта.

— Пришла Таня? — спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки намокшую от дождя кепку.

— Пришла, — ответила Варвара Степановна, — приборкой у себя занимается. К празднику.

Дверь комнатки отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.

— Варвара Степановна, — сказала она, поправляя съехавшую набок косынку, — я вымою заодно кухню, а?

— Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Неделя целая… Потом уж.

— Когда освободитесь, Татьяна Григорьевна, можно к вам с делом с одним? — спросил Алексей.

— Через часок. Управлюсь вот, — ответила Таня, надевая калоши…

Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все остальное, что размещалось на полочках, было переложено на стол. На кровати лежали приготовленные для окон чистенькие занавески.

— Рановато я? — спросил Алексей, останавливаясь у двери.

— Не кончила немного. Теперь скоро уже.

Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:

— Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. — Это было сказано так просто и так приветливо, что Алексею неожиданно сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и видневшихся из-под них каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если бы не приметил на крышке тонкую гравировку. Суворов!..

Должно быть, у Алексея был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшись за оставшейся книгой, вдруг спросила:

— Что с вами?

— Татьяна Григорьевна, вы не обидитесь, если я спрошу?

— Если вопрос не обидный, на что же обижаться.

— Помните, у Мирона Кондратьевича тогда… он еще рассказывал про музыку, про танкиста… Я тут вот, извините, — показал он на табакерку, — увидал это и… подумал…

Таня взяла со стола табакерку, и лицо ее сделалось виноватым и растерянным, но лишь на какую-то долю мгновения. Она сказала совсем спокойно и просто:

— Все это было, Алеша… Я прошу только: не нужно про это Мирону Кондратьевичу…

Алексей молчал, как завороженный. Сейчас Таня показалась ему какой-то совсем особенной, еще лучше, чем прежде. Так вот, оказывается, кто сейчас перед ним! Человек с такою судьбой! Это неожиданное открытие по-настоящему ошеломило Алексея. Он долго еще молчал, стараясь осмыслить все как следует, и, наконец, уже просто, чтобы нарушить неловкое молчание, заговорил о цели своего прихода:

— Я ведь вот зачем к вам. На фабрике поискал, не нашел, а сказать не терпится. Спасибо вам, Татьяна Григорьевна, такое спасибо, что и не объяснить! Приняли мое! Завтра окончательно уже все будет. Проект, понимаете? Проект будут настоящий готовить из мучений моих всех. За подсказку вашу, за совет пришел вам руку пожать.

Таня молча протянула руку и так улыбнулась, что снова ощущение большого праздника охватило Алексея. Он сжал ее руку с откровенной и нежной силой и не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.

— От души рада за вас, Алеша, от души! — взволнованно сказала она и ответила на пожатие.

Алексей все не выпускал ее руку, потому что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать, наконец, по-настоящему все, так и несказанное до сих пор. Но как? Она же опять, наверно, не захочет слушать.

— Татьяна Григорьевна, — решился, наконец, он, — вы позволите мне все-таки сказать несколько слов только. — Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее, как бы убеждая: — Я ведь ничего обидного не скажу, одно хорошее только. Вы уж позвольте.

В голосе Алексея, в его глазах, умных и взволнованных, было такое, что просто не позволило Тане ответить отказом. Она осторожно высвободила руку и села возле стола.

— Говорите, Алеша…

Не ожидавший согласия, Алексей не смог заговорить сразу. Он сидел еще недолго молча, не зная, с чего начать, и подбирая слова, чтобы получилось именно то, что нужно, и, конечно, начал совсем не с того:

— Помните, вечером как-то я хотел объяснить вам про то, что накопилось вот здесь, — сказал он и положил руку на грудь. — Вы тогда еще вроде обиделись. Так вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… — «На что я все это говорю?» — мысленно спросил он себя, отыскивая какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…

Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали стопку конвертов на столе.

— Я такой человек, все могу разом обрубить в себе, — и снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» — Могу сотню лет ждать, — продолжал он все то же, потому что мысль оставалась незаконченной, — если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело этого потребует, а нужно будет — через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, много видел. По трупам ходил, и такое было. Девушек видел с цветами, когда нас встречали в сорок пятом. Помню — только одни глаза сквозь цветы блестели… — Он говорил и упрекал себя в том, что все это говорит лишь затем, чтобы Таня знала о нем побольше. «Хвалю вроде себя, — мысленно досадовал он, — ну и трусливый же я, выходит, человек!» — Я от любой правды не дрогну. По мне жизнь колесом проехала, хватит сил. — Теперь Алексей понял, зачем он говорит это: чтобы набрать сил и решимости для того, главного. — Я без вас не могу больше, Татьяна Григорьевна, дня не могу! Люблю вас, словами не передать, как люблю! Вот будто родниковая струя в сердце бьет! — Алексей говорил спокойно и неторопливо, но было видно, что это стоит ему многих сил и за внешним спокойствием скрывается волнение.