Он смеялся долго, утомительно, и пот выступил на лбу.

Смех стих, будто крутой кипяток в чайнике, который сняли с раскаленной плиты.

– Ты знаешь, зачем пришел?

Настеньке стоило труда рассмеяться: тоскливый холодок натек в грудь.

– Как зачем? Приехали в Питер – пришли навестить. В кои веки.

Гость мрачно оттопырил губы, зашептал. Когда надо сказать нечто значительное, вначале он должен себе нашептать.

– Ты не лукавь, милая, так просто навестить тебя и в иной час поспею. – Губы Бекаса, только что такие большие и рыхлые, собрались в трубочку. – Я скажу, а ты подумай: «Убери руки от огня – обожжет!»

У Настеньки упало сердце, но она попробовала улыбнуться.

– Андрей Андреевич… (Прежде ему нравилось, когда она величала его так.)

Но гость уже поднял ладонь.

– Погоди. – На какой-то миг он примолк, но губы продолжали шевелиться: он должен дошептать то, что намерен сейчас произнести. – Ты думаешь возвращаться к законному мужу, милая, или как? Говори громче – не слышу!

Настенька печально смотрела на Бекаса (тоскливый холодок продолжал копиться в груди), потом, спохватившись, она всплеснула руками.

– Ой, как же вы меня перепугали! – Она долго хохотала. Знала, остановится – и все рухнет. – Ой, кто же так шутит?

Но гость даже не поднял глаз.

– А я не шучу…

Тишина. Где-то на кухне прислуга колола сосновые щепочки. Они звонко трещали и распадались. «А вдруг сейчас явится Николай? Вот возьмет и явится. Может ведь быть такое».

– Думаешь… возвращаться?

Настенька молчала. Прислуга все еще колола щепу, да где-то далеко, в конце улицы, цокала подковами по мостовой лошадь. Лошадь, очевидно, недавно подкована, устала и стучит неровно.

– Я еще ничего не решила.

Бекас медленно повернулся.

– И долго будешь решать?

Настенька подошла к кафельной стене – что-то холодно стало.

– Не знаю.

– А ты знай! Говори, говори – не слышу!

Настенька молчала, приникнув к горячей стене, точно желая найти у нее защиту. А верно. Николай может сейчас явиться, Настеньке казалось, что он обещал приехать именно в этот час. Тепло приятно растекалось по телу, стало лень и смотреть вокруг, и говорить, лучше всего закрыть глаза и молчать, но говорить надо, что-нибудь, но говорить.

Бекас стоял сейчас прямо перед ней, губы все еще что-то шептали.

– Подниму и чертей и ангелов на твою душу. Подниму! – пригрозил он.

– А что вы мне можете сделать, Андрей Андреевич? – спросила она, открывая глаза. Гость Настеньки воздел грозный кулак, воздел и потряс им.

– Экономии лишу!

Ну вот, опять эта экономия! Давно-давно, еще в год замужества, Жилль переписал на Настеньку экономию в пригородах Христиании. «Пропасть… бельгийских франков!» – говорил муж. Он даже нещедрые норвежские почвы мерил на бельгийские франки, однако на Настеньку это не производило впечатления. Тогда Жилль повез Настеньку в Христианию, и молодой женщине вдруг понравилось быть хозяйкой экономии. Все – и дом, обложенный камнем и расцвеченный деревом, и ковровая мастерская, и галетная фабрика, и даже хлевы были небольшими, но крепко и красиво построенными и, может, потому светлыми. Впрочем, светлыми были и вода в пруду, и березовая рощица на отлете, и луг перед домом, и яблоневый сад, и поле. Она пробыла в экономии две недели и вернулась оттуда необыкновенно гордой. Ей все казалось: родит сына и привезет сюда на лето и зиму. Она так привыкла видеть себя хозяйкой экономии, что непросто было ей освоиться с мыслью, что экономия теперь не ее.

– Вы не сделаете этого, и… Шарль не сделает.

– Сделает! Да в экономии ли только дело! Ты даже не представляешь, что я могу сделать! Думай, думай – надумала?

Хоть бы он провалился в тартарары, этот достопочтенный Бекас вместе со своими каплицами, чтобы не видеть его и не слышать. Пусть явится Николай, даже хорошо, если явится.

– Нет, не надумала.

– Думай! Приеду еще. Думай!

Бекас направился к выходу.

Настенька помедлила: проводить до крыльца или проститься здесь?

– Мария, посветите Андрею Андреевичу.

Вышла Мария, будто спросонья, еще более красная и хмурая, чем обычно, зажгла свет в коридоре, сняла с вешалки шубу. Напитанная непросыхающей петроградской влагой, шуба и дюжей Марин показалась свинцовой, один воротник в добрых полпуда. Бекас, вздыхая и покряхтывая, нехотя полез в шубу, а когда надел, так же нехотя влез в кожаные калоши и пристукнул ногами, точно помогая и шубе, и калошам покрепче приладиться и осесть.

Поощряемая покорно-понимающим взглядом хозяйки, Мария пошла к двери, намереваясь отпереть и пропустить гостя, но тот не двинулся с места – ждал, когда финка уйдет.

В таких доспехах вам и ветер охтинский не страшен, – произнесла Настенька. – Всего доброго, Андрей Андреевич, – сказала она торопливо.

И финка, поняв, распахнула дверь во всю силу крепких рук. На крыльцо поднимался Репнин, большой, раскрасневшийся, с ног до головы обсыпанный снегом.

– Это диво! – воскликнул Репнин, бессмысленно-радостно щуря глаза – с темноты ничего не видел. – Не успел и руку протянуть к звонку, и вот тебе…

Внезапная слабость охватила Настеньку.

– Господи, как же это? – выдохнула она, и голос, собственный голос разбудил ее. – Ах, Николай Алексеевич, вы в самый раз! – вдруг воскликнула она, сама подивившись своей храбрости. – Уж я мечтала-мечтала представить вас Андрею Андреевичу, и вы в самый момент… Андрей Андреевич, знакомьтесь: Николай Алексеевич, добрый знакомый Шарля.