Шрифт:
ГЛАВА 31
Университетское начальство было взволновано. Как посмотрит на все это государь? Ведь это бунт! Форменный бунт!..
16 марта 1831 года студенты выгнали профессора из аудитории, а когда он стремглав выбежал во двор, гнали его по двору, как зайца, бежали за ним по улице, бросили вслед калоши… Такого еще не бывало!
И разве дело только в том, что они были недовольны обращением с ними этого Малова, самого скучного и бездарного из профессоров? Студенты на вопрос о том, сколько у них лекторов, отвечали обыкновенно: «Без Малова девять!»
И вот теперь студенты устроили ему такую неслыханную демонстрацию! Но суть-то была не в грубости профессора. Этим юнцам, зараженным пагубным вольномыслием, не нравилась благонамеренность профессора Малова, убежденно говорившего о незыблемости и справедливости существующего в России порядка.
Вот что стало известно университетскому начальству. На возражения студентов Малов ответил грубостью. Хотя Малов читал только на нравственно-политическом отделении, на следующей его лекции оказались и математики, и медики, и чуть ли не весь Университет. В аудиторию явились студенты, давно уже бывшие на замечании. И среди них, конечно, Герцен. Какой такой математике он обучается?! А что делает в Университете студент Лермонтов, который почти не посещает лекций, предпочитая заниматься науками дома. Но шестерых, в том числе, конечно, прежде всего Герцена, посадили в карцер, а раздувать дела дальше не стали и постарались по возможности предать его забвению.
ГЛАВА 32
О, какое это было удивительное весеннее утро! В Москве за каждым забором расцветала сирень, ее гроздья свешивались на улицу. Можно было рано утром наломать в своем саду огромный букет сирени, еще обрызганной росой, и, перевязав его лентой, отнести той, чей образ горит в сердце.
Он так и сделал: рано утром с большими ветками лиловой и белой сирени позвонил у ее дверей.
Сонный швейцар, открыв, сказал ему, что еще не все встали. Он поднялся по лестнице и, постояв минуту на том месте, где недавно поцеловал Натали, открыл дверь в гостиную — и увидел ее.
Она не слыхала его шагов, заглушённых пушистым ковром, и продолжала читать какое-то письмо.
В белом утреннем платье, со свободно падавшими на плечи волосами, она была прекрасней, чем когда-либо.
— Натали! — сказал он со счастливой улыбкой. — Вы не догадываетесь, что я пришел вам сказать? Я не могу после того вечера молчать! Я был счастлив, и сердце мое пело и ликовало всю ночь… И я хочу, чтобы вы знали… Впрочем, вы, конечно, и так знаете то, что я пришел вам сказать. Не правда ли, вы поняли это даже раньше меня?
Он стоял и ждал ответа. И сердце его медленно охватывали страх и холод. Ему показалось, что солнечный свет тускнеет за окном.
— Натали?.. — повторил он, не отрывая глаз от ее лица.
Лицо ее покрылось румянцем, она сложила письмо и, опустив голову, ответила:
— Я должна вам сказать, Мишель… Да, я должна вам это сказать… Мне кажется… то есть я почти уверена… что я люблю другого.
Он стоял не шевелясь и чувствовал, что сердце его холодеет.
— Приезжайте летом к нам в деревню. Там я скажу вам то, чего еще не могу сказать сегодня, — пообещала она ласково.
Он вышел на весеннюю улицу.
Улица показалась ему темной.
Он не мог вернуться домой. Не мог ни с кем говорить. Весь этот день он ходил по Кремлю.
Он ушел оттуда, когда зажглись первые звезды, ушел с твердым решением: поехать летом к Натали, чтобы узнать от нее последнюю правду.
«…я теперь сумасшедший совсем. Нас судьба разносит в разные стороны, как ветер листы осени… Нет, друг мой! Мы с тобой не для света созданы; я не могу тебе много писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры… Много со мной было; прощай, напиши что-нибудь веселее».
Так написал Лермонтов в начале этого лета своему другу Поливанову. И если за это время с ним было многое, после чего он стал «сумасшедшим совсем», а из глаз его текут слезы «неиссякаемым источником», — не значит ли это, что он узнал от Натали последнюю правду и что эта правда причинила ему великую боль?
С этой великой болью едет он в Середниково.
Страдающий — страданьем уничтожен, Иль сам уничтожает скорби власть……«Иль сам уничтожает скорби власть», — повторял он вновь и вновь, точно слова эти были заветом Байрона.
Ведь если зверь, что глуп или жесток, В молчании страдает так ужасно, То мы, чей разум ясен и глубок, Сумеем закалить себя на краткий срок.«На краткий срок» — срок жизни, потому что она коротка. А пока она длится — длится и скорбь.
Он помнит все — каждую мелочь и каждую маленькую радость.
Забыть? — Забвенья не дал бог. Да он и не взял бы забвенья!Уже совсем кончалось лето, обильное грозами и ливнями, сменявшими знойные дни, когда ветер-суховей гулял по аллеям середниковского парка. Вернувшись в середине июня из деревни Ивановых, Лермонтов часто бродил до поздней ночи по широким аллеям.