Ребенком он с восторгом вслушивался в гармонию пушкинского слова.

А это он написал сам.

— Мишенька, — тихо позвала бабушка, входя в его комнату в одно осеннее холодное утро. — Ты не волнуйся, дружок мой, но я должна сообщить тебе невеселые вести.

Он молча ждал. Только сердце стукнуло сильно и словно покатилось куда-то…

— Мне не хотелось будить тебя, но сегодня ночью приехал приказчик из… из Кропотова. Твой отец…

— Умер?!. — холодея от страха, прошептал он.

— Нет, он жив, успокойся, но очень болен и ждет тебя.

— Что же вы не сказали мне об этом ночью? Боже мой, я могу опоздать!..

— Я уже сказала, Мишенька, чтобы тебе закладывали лошадей. Сейчас и выедешь.

Через час дорожная кибитка уже выезжала с Молчановки. И хотя быстро летели мимо знакомые дома, и узкие улицы, и дворики, поливаемые осенним дождем, ему казалось, что лошади еле двигаются.

Это чувство не оставляло его и тогда, когда замелькали перед глазами верстовые столбы, деревенские улицы, березы, отряхивающие с облетевших веток дождевые капли.

Минутами это чувство было таким мучительным и его охватывал такой страх опоздать, что ему хотелось бежать по этой казавшейся бесконечной дороге, бежать, не останавливаясь, до тех пор, пока не покажется на лужайке знакомый дом с широким крыльцом и в конце длинного коридора он не увидит дверь, за которой послышится знакомое покашливание.

…Когда, наконец, он на самом деле пробежал этот коридор, где на него смотрели испуганные глаза женщин, и открыл знакомую дверь, он остановился на пороге, пораженный тишиной комнаты. Эта тишина холодом ударила ему в сердце. Он понял, что опоздал…

На похороны съехалась многочисленная родня, почти неизвестная сыну покойного.

Он глядел на малоизменившееся, все еще красивое мертвое лицо отца, и в памяти его вставали все их встречи и немногочисленные дни, прожитые вместе.

Да, их было очень немного, таких дней!

«Жил со мной в разлуке и умер без меня!» — думал он. И в памяти его встал первый день, оставшийся ясным в его детском сознании: день смерти матери, когда эти теперь неподвижно лежащие перед ним руки подняли его с пола, прижали крепко к груди, и голос, которого он больше уже никогда не услышит, сказал: «Простись с матерью, Мишель…»

Он наклонился близко-близко к его лицу и, чувствуя, что не может быть его судьей, простил ему все, что знал и чего не знал и чего бабушка так и не простила.

Ночью он сидел в кабинете отца, разбирая его бумаги. Осенний дождь бушевал за темным окном.

В комнате еще сохранился знакомый ему с детства и с детства любимый запах отцовских духов и ароматного табака.

Он распечатал переданный ему теткой пакет, прочел первые строчки — и заплакал, уронив голову на стол, на завещание Юрия Петровича, полное любви и благодарности к нему, к сыну.

Рано утром к широкому крыльцу подали лошадей.

Он уселся в дорожную кибитку и, окинув долгим взглядом весь дом и завешенные окна отцовского кабинета, смахнул рукой слезу тем же жестом, каким делал это, бывало, Юрий Петрович, уезжая от сына.

— Ужасная судьба… Ужасная судьба!.. Я был причиной всех его мук, я! Неужели же его огромная любовь больше не существует, исчезла без следа?!.

Дрожащая от дорожной тряски рука на случайно найденном в кармане листке писала строку за строкой…

Бабушка встретила его молчаливым сочувствием, но не расспрашивала ни о чем. И за это он был ей благодарен.

В тот же вечер у себя в комнате, наверху, он вынул тетрадь и бережно переписал в нее то, что было написано в дороге.

Утром он положил тетрадь перед бабушкой.

Бабушка вопросительно посмотрела на него: никогда до сих пор он не давал ей читать своих тетрадей.

— Прочитайте последнее стихотворение, я написал это по дороге в Москву, — сказал он почти сурово и вышел.

Она подсела ближе к окнам, потому что день был тусклый и ненастный, и медленно начала разбирать знакомый почерк внука.

прочла она и остановилась.