Дневали мы опять в Сосняговской пуще. Лошадь мирно жевала сено, я спал или рисовал, ожидая вечера. Когда стемнело, снова двинулись к Боровке, у нас были назначены встречи. Кроме того, мы решили еще раз пробраться к казармам власовцев и попытаться осмотреть орудие, есть ли у него замок; о состоянии орудия нужно доложить точно.

Эти ночные рейды по району изматывали, были очень изнурительными. Действительно, это было работой, и когда вспоминаешь, делается ясным, какая же это была тяжелая работа. Зато возвращение в лагерь — всегда такая радость! Так и в этот раз. Доложили все сведения, передали записку Сахарова. Дубровский прочел и протяжно выругался:

— Трус он и гад!

Но тут же, узнав, что можно выкрасть орудие из-под самых казарм власовцев, вызвал Короленко, и мы стали докладывать Дмитрию Тимофеевичу о наших планах. Короленко был артиллеристом, остановил нас, как бы защищая свой престиж, мол, это его компетенции дело, и сказал Дубровскому:

— Орудие возьмем. Сейчас дам задание кузнецам, пусть куют усиленную ось, сделаем передок для орудия.

О том, как мы ездили брать орудие, рассказ особый.

Это время зимних разведок сливается у меня в одну ночь. Как будто не было дней. И еще осталось впечатление предельного напряжения слуха, настолько обостренного, что каждый звук на большом расстоянии улавливался и сразу же расшифровывался мозгом, рисуя в уме представление — от чего, так как каждый звук нес опасность.

В этот период я не помню пробуждений, а помню только зарю, восход солнца, и опять сон, и ожидание темноты, чтобы ехать на новые встречи. И какая-то еще не обреченность, ожидание неожиданности перешло в привычку, но присутствие рока. Сколько раз прошла внезапная смерть рядом благодаря темноте, если б не темнота… Находиться на вражеской территории с гарнизонами, с постами, патрулями… Конечно, днем исполнить наши маршруты даже и думать нельзя было. Так что память об этом времени осталась, как будто ты жил где-то в Заполярье, при вечной ночи.

И вот когда после этих рейдов, этих разведок я попадал в лагерь и ходил по громко хрустящему снегу, который переливался от солнца, — было чувство, что я попадал на праздник.

Весело трещат дрова в печке, светит электрическая лампа. У нас своя электростанция — гордость нашей бригады! В просторной землянке нас живет четверо, Миша Чайкин — адъютант комбрига, Ваня Чернов — адъютант Лобанка, Николай Гутиев и я. Напротив двери у нас большое окно над землей, под ним стоит стол, над которым горит двухсотваттная лампа, слева от входа шкаф, дальше нары; шкаф — это просто дощатые полки до потолка, на них лежат все наши вещи: оружие, белье, краски, бумага, фотоаппараты. Возле двери «буржуйка», маленькая железная печка с трубой. С нами в землянке живет моя собака Тасс, немецкая овчарка, она имеет свою историю.

Это бывший наш пограничный пес, черной масти с желтыми подпалинами, когда я сижу на стуле, его голова находится на уровне моего плеча. В первые дни войны Тасс попал в плен и оказался у коменданта в местечке Кубличи. Но в сентябре сорок второго года партизаны взяли коменданта в плен, выкрали ночью из гарнизона, и Тасс пришел к нам утром по следу. Взял его себе Володя Лоба-нок, а от него перешел Тасс ко мне.

Немецкий комендант, майор Тиме, тренировал его на живых людях. Идут женщины, он натравит собаку, она бросается, валит с ног и начинает рвать тело, кровь чует, а проклятый фашист смеется.

Возле Кубличей жила наша разведчица, Женя Лябикова. Женя была легализованной разведчицей, то есть она жила в своей деревне, где до войны была учительницей, и старалась разузнать и передать партизанам сведения о немецком гарнизоне, который стоял в Кубличах, рядом с ее деревней. Комендант за ней ухаживал, и она получила задание помочь его похитить. Сергей Маркевич решил выманить коменданта из гарнизона в дом Жени на «именины». Когда комендант явился, Женя спрятала его «парабеллум», в это время наши ворвались в дом, наставили автоматы: «Хэндэ хох!» Комендант забегал в поисках пистолета, Юрка Смоляк изловчился, схватил его, но немец так отбросил Юрку, что тот в углу оказался, а комендант поднял шкаф платяной и перед собой поставил, такой сильный был. Лобанок зашел сзади и, обхватив его очень жестко руками, прижал живот. Комендант обмяк. Завернули его в одеяло, в рот кляп забили, вынесли, положили на телегу, сверху навозом присыпали, и деревенский парень вывез его к нам в лес.

Все это делалось под носом у гарнизона немцев, стоявшего в каменной церкви. Правда, полиция — пятнадцать человек, которые несли в ту ночь караул в местечке, сагитированные Маркевичем, перешли на нашу сторону, что и дало возможность успешно провести всю операцию, а Сергей Маркевич, пока возились с комендантом, успел еще и все документы в комендатуре уничтожить.

Но Женя была подавлена происшедшим и своей ролью как бы предательницы человека, ей доверявшего. С ней случилась истерика, она плакала, обвиняла себя, и ее увидел Жуков, заместитель комбрига, он участвовал в операции по захвату. Миша понимал: если в таком состоянии она явится в лагерь, люди могут не понять ее чувств, будут смотреть на нее как на изменницу, которая любила врага, это было опасно, а он видел в ней чистого и верного человека. И тогда, чтобы спасти ее, он предложил Жене считать себя его женой. Жукова в бригаде любили и уважали, он считался самым справедливым командиром, вот он и решил своим авторитетом оградить Женю. С этого времени она стала жить в лагере в отдельной землянке. И потом они действительно поженились.

Да, не только ее спас он, а и нашу группу военнопленных, девять человек, когда в первый же день нашего прихода в партизаны решил идти с нами в засаду.

Вся организация и идея операции захвата принадлежали Маркевичу. Гарнизон был сильно укреплен дотами и несколькими рядами проволоки, взять его с боя было трудно, потому и решили действовать хитростью. И действительно, вскоре после похищения немцы сами оставили гарнизон и перебрались в Лепель.

Утром в Истопище допрашивали коменданта. Оказался он заядлым фашистом, твердил, что все равно Германия нас победит, и закончил словами: «Хайль Гитлер!» Его расстреляли.