— Вот, Надежда! — говорю ей. — Сегодня ты поняла, как может повернуться твоя жизнь, оставишь своих двух детей сиротами. Не вздумай опять пойти к полицаю! И вообще в Лепель! Пока дам тебе записку к кладовщику бригады, пойдешь в Антуново и получишь полмешка жита. Может, попросишься что-нибудь делать, там есть мастерские, нам маскхалаты шьют.

— Ты что, Николай, сдурел?! — не выдержал Хотько. Но у меня уже отлегло от сердца. Надежда дрожащими

руками берет оторванную записку, и я поднимаюсь из-за стола, Хотько тоже встает, к нам подходят старики-ленинградцы, бросаю им:

— Вы смотрите за ней, чтоб не делала глупостей. Детей некуда девать будет.

Уходим в ночь с ползущей по земле снежной крупой и ветром, надо ехать. Лошадь промерзла и живо потянула санки, которые уже скользили по обледенелой земле, Хотько только сказал:

— Проклятые немцы. Наверно, ты прав, детей некуда девать. Может, все образуется. Надо только на обратном пути заехать сказать, чтобы ее не трогали.

Проехали Путилковичи, и легла наша с Павлом дорога на Пышно, в партизанский гарнизон. В Пышно заночевали у знакомой Павла, у него в каждой деревне были знакомые и друзья. Утром взяли возничим Ивана, автоматчика четвертого отряда, молодого высокого парня, и выехали на Воронь, это наш крайний гарнизон, дальше пойдут уже немецкие владения.

Из Ворони двинулись к ночи, началась пурга. Нам нужно пересечь большак Лепель — Боровка под носом у немецких постовых, но Павел так хорошо знал дорогу, каждую ложбинку, что мы проехали и я почти не почувствовал тревоги, помню только сизоватую мглу ночи и сдутые лысины льда на дороге. И опять пошли и пошли тропки и перелески, потом насыпь железной дороги Лепель — Орша, которая вскоре прекратит свое существование благодаря отряду Миши Диденко.

Въехали в большой лес и около полуночи остановились у избы на опушке, Павел сказал, что это хата лесничего, он работал здесь еще до войны да так и остался при немцах в своей должности. Постучали в окно, в дверь — никаких признаков жизни. Обошли трижды дом — не помогло. Придется попугать хозяев. Говорю Хотько громким шепотом:

— Давай солому под стреху, жечь будем хату.

За стеной послышались шорохи, и дверь приоткрыла девочка лет десяти.

В просторной избе на лежанке куталась в полушубок мать девочки, в углу жался хозяин в кальсонах и белой рубахе. Павел начал его стыдить, стараясь разговорить, нам нужно было узнать, где, в каких избах в Боровке стоят власовцы и сколько их. Хотько начал расспрашивать, но мужик молчал, а женщина нам рассказала что нужно. Попросили воды, хозяйка поднесла в большой медной кружке, и пора было уходить. Предупредили хозяина:

— Вздумаешь донести, вернемся — сожжем хату. И опять тропками и балочками движемся по лесу. Подъехали к Боровке, оставили лошадь с Иваном, а

сами задами стали пробираться к дому, где должно состояться свидание с Сахаровым. Наконец Павел указал дом. Я снял лимонку с пояса и пошел через огород к хате. Было темно, и тишина стояла полная. Постучал в окно. Мелькнуло серое пятно лица за стеклом, и тут же открылась дверь. Подошел Павел. Какова же была наша досада, когда хозяин сказал, что Сахаров велел передать на словах: явиться он сегодня не может, просит Хотько приехать на следующий день. Столько риска! — а он как ни в чем не бывало просит в гости через день. Не изучает ли он наши повадки? Передали хозяину заготовленные в лагере письма-обращения к солдатам-власовцам, он должен распространить их в гарнизоне через своих людей, и уже пробирались к лесу. Перележали в снегу за бревнами, пока прошел патруль, проскочили улицу, спустились в балочку и нашли своего автоматчика с лошадью.

Пурга стала ложиться, нужно было выбираться на дорогу, чтобы не оставлять следов. Но у Павла вдруг явилась мысль:

— А что, Коленька, если нам заехать в Боровку с другой стороны да поглядеть у власовских казарм, там три орудия наших осталось семьдесят шестых и недалеко мой дружок живет, знает, где гранаты бойцы закопали в сорок первом годе.

Поехали сосновым молодым леском и через час были на месте.

Поползли с Павлом к проволоке, ограждавшей казармы. Во мгле вырисовывались кирпичные здания, стояли часовые метрах в ста друг от друга, между ними ходил патруль. Долго лазили, проваливаясь в сугробы, возле проволоки и наконец обнаружили стволы занесенных снегом орудий, одно выдвинуто вперед, под самую ограду — да, это взять можно, надо только точно рассчитать, сколько его не видит патруль. Мы лежали, затаив дыхание, и следили, сколько по счету идет от часового до часового патруль, сколько проходит времени до его возвращения. Выяснилось, что полторы-две минуты орудие остается невидимым для патруля, значит, если все организовать как следует, можно выкрасть пушку у власовцев.

Сначала нам было жарко после ползания по снегу, но, пока лежали, стал так мороз пробираться под шубы, что ноги я перестал чувствовать. Толкнул Павла, показал головой, что отходим, он, видно, тоже замерз сильно, стал моментально отползать. Потом встали и побрели, быстро двигаться не могли, ноги и руки совсем задеревенели. Лошадь с радостью зашагала, когда мы ввалились в саночки, она тоже замерзла.

Но еще не все в эту ночь было сделано, нужно узнать, где хранятся гранаты. Опять держу в руках лимонку, и мы пробираемся огородами вдоль тынов и кустов, впереди темная фигура Павла. Вот он свернул к хате. Вроде тихо все. Стучим легким стуком, и у самого стекла Павел шепчет: «Это я, Максим, Хотько Павел, открой». Бесшумно открылась дверь, мы вошли в хату, но сразу в темноте за печкой заплакал ребенок, слышно, как мать уговаривает его, прижимает к себе, укачивает, чтобы молчал. Шепчемся с Максимом. Гранат, оказывается, много, девяносто семь штук, Максим говорит, что он сам их выроет и припрячет, а мы приедем и заберем. Павел не выдерживает своих обещаний и говорит хозяину, почему-то уже официально, на «вы»:

— Вы вот, дорогой товарищ, должны помочь отогреть художника нашего, с Москвы. Понятно вам?

Максим кивает и идет шепчет что-то хозяйке. Она передает ему сына, чтобы не проснулся, сама достает бутылку самогона, кусок сала, шепотом извиняется за бедность закуски и что в потемках, просит отведать. Мои протесты не помогают, единственное, что я выигрываю, в темноте не допиваю стакан. Благодарим, прощаемся с хозяевами и опять погружаемся в ватную мглу из темноты и снега.

Иван, наш возничий, совсем закоченел. Хотько вдруг вытянул бутылку из полушубка: