Часов в пять мы услышали под окнами шум остановившейся машины. Я выглянул в окно, у входа стоял открытый «Опель». Быстро снял портрет с мольберта, приставил лицом к стене и вышел из комнаты. Закрыл дверь, заставил ее столом с красками и только хотел выйти в соседний зал, как появился полковник, за ним молодой лощеный адъютант. Полковник уверенно шел по залу. Я встал перед закрытой дверью:

— Это рабочая комната. В ней готовим краски для росписи зала…

Полковник рукой, как вещь, отстранил меня и сделал знак адъютанту:

— Их волен…

Адъютант отодвинул стол, я не мог ничего сделать, открыл дверь, и перед глазами полковника предстали застывшая в кресле на подиуме швестер, вскочившая Веста и ребята, работающие у стен. В следующее мгновение полковник увидел отвернутый к стене холст. Подошел и властно положил руку с желанием его повернуть. Я тоже положил руку и придавил картину к стене. Это было неслыханно. Полковник побагровел, адъютант сделал резкий выпад в мою сторону, готовясь схватить меня за руку. Я сказал сколько мог спокойно:

— Господин полковник, это портрет дамы, нужно спросить ее разрешения.

Полковник понял, что уличен в невоспитанности, да еще при женщине и его подчиненной. Подавив готовый излиться гнев, повернулся резко, подошел к Лизабет, взял ее руку, поцеловал и спросил сидящую алой от переживаний мою модель:

— Разрешите, мадам?

Лизабет поспешно кивнула:

— Биттэ, биттэ.

Я повернул портрет и показал, наклонив, чтобы не было блеска.

Полковник поцеловал руку швестер и сказал:

— Портрет прекрасен. Я не знал, что здесь есть такой портретист. Господин генерал будет очень доволен, нужно немедленно отправить художника в штаб.

Я все понял без перевода. Попросил Володю перевести:

— Мне необходимо немного времени, чтобы закончить портрет.

Сестра сама перевела полковнику. Он кивнул:

— Я, я. — И энергично пошел к выходу, за ним адъютант.

Мы остались, не имея сил произнести ни слова. Вяло поднялись и перешли в соседнюю комнату, чтобы не могли нас подслушать немки. Опять новый поворот судьбы, опять мы не знаем, что будет завтра, вежливость полковника не могла скрыть жесткости приказа, в любой момент нас могли увезти по желанию неизвестного немецкого генерала. Лизабет сказала, что она уже слышала о желании генерала иметь свой портрет. Если портрет понравится, генерал увезет художника с собой в Мюнхен, он хочет иметь своего портретиста, предоставит ему мастерскую, средства для существования, и картины, написанные в этой мастерской, будут его собственностью.

— Я тоже живу в Мюнхене, — сказала Лизабет, — будет замечательно, если Николай уедет в Мюнхен с генералом.

Я чувствовал уже ясно, что Лизабет любит меня. Я не мог перед нею лгать. И потому ответил:

— Я в Мюнхен не хочу уезжать с генералом. А к Лизабет я приду вместе с Красной Армией.

Лизабет покраснела, растерянно протянула: «Да-а…» — и как-то неуверенно пошла к двери.

Она ушла. И вдруг прорвалось возмущение моих товарищей.

Едва сдерживая себя, Саша и Володя шепотом выкрикивали:

— Как ты мог сказать ей о своих романтических бреднях?! К чему это представление с полковником, а теперь с Лизабет?! Ты о нас подумал? А если она испугается и скажет коменданту? Ведь она ручалась за нас! Кой черт тебя дергал с твоим дурацким выступлением! Тебя просили отказываться от Мюнхена? Может, есть смысл уехать! Может, он вывезет нас, ведь это выход, переждем, а там видно будет.

Я сказал, что Лизабет, я чувствую, меня любит и потому не предаст. Опять возмущение «лирикой» и «фантазиями»… Сестры все нет, ярость ребят дошла до предела. Моя вера в любовь сестры еще больше обострила положение, я стал чуть ли не предателем. Все говорят шипящим шепотом. Ожидание — что будет? — все больше накалялось, я и сам не знал, что думать, но сказанного не вернешь. Наступила пауза, все замолчали и закурили, как бы стараясь с дымом выпустить свое возбуждение, успокоить себя. В этой тишине раздался стук ногой в нижнюю часть двери. Я встал и пошел открывать.

В темном проеме стояла Лизабет. Смущенная, пылающая, прижимая к груди концы передника, в котором была груда каких-то вещей. Подошла к кровати и высыпала на серое одеяло коробки, баночки, свертки, плитки шоколада, табак, консервы. Не глядя на нас, начала раскладывать. Отложила в сторону носки шерстяные, теплые перчатки, гуталин, щетки для одежды и обуви, одеколон, зубные щетки, пасту, лезвия для бритвы. Показав на отложенное, сказала:

— Штаб генерала — рядом большой лес. Эти вещи не надо трогать, они пригодятся для лес, там этого нет.

Мы потрясены! Это превосходит все мои «фантазии»! Значит, швестер уже давно собирала вещи для нашего побега в лес, в партизаны; значит, то, что мы поедем к генералу, для нее это еще один шаг на нашем пути к побегу, и она уже думает о дальнейших наших действиях, уверовав в нас, в наше стремление не только освободиться, но и бороться, став партизанами, и в ее наивном представлении в лесу нам будет трудно без гуталина, зубной пасты, одеколона. На нас это производит огромное впечатление, нашей ответственности перед ее верой в нас и нам предначертанное. Она, женщина, и женщина, которая, я чувствую, любит, и тем не менее провожает на исполнение долга, и не своей, а моей родины.