— Как попали сюда? Да нас с биржи труда прислали, и немец сказал: «Работать хорошо, а то плетка будет!» Вот тебе и попали! Бежим, Надежда, а то наши немкёли уже губы змеей гнут.

Мы заметили, что Ганс котлеты не ел, вложил в котелок и захлопнул крышкой; сидит жует хлеб.

Опять, повеселев после еды и такой чудесной встречи с нашими девушками, принялись чертить, мерять, все больше увлекаясь работой. Нас радовало, что не заставили рисовать портрет Гитлера и никакие там патриотические сцены, а предложили придумать самим, что мы хотим.

Незаметно день склонился к вечеру, пришла швестер Лизабет, мы стремились ей рассказать, что придумали, как и чем можно расписать комнаты; ей все нравилось, она кивала, одобряя. Затем сказала что-то конвоирам и оставила нас в большом зале.

Уже все немцы ушли, и рабочих увели в лагерь, осталась в здании только наша группа. Вернулась швестер и, опять смущаясь, сказала, чтобы мы зашли в комнату рядом и поужинали, после чего конвой поведет нас в лагерь.

Открыв дверь комнаты, мы от неожиданности замерли. Посередине стоял длинный составленный стол, накрытый белой скатертью, на нем стройно выстроились тарелки, чашки и кофейники, кувшин с молоком, блюда с ветчиной и сыром, тарелочки с кубиками масла и сахаром. В комнате никого не было. Подойдя к столу, мы смотрели на все, еще не веря, что это нас приглашают сесть, и взять в руки приборы, и есть с тарелочек то, что давно перестало быть реальностью и не грезилось даже во сне и мечтах; белая скатерть с изломами складок от утюга, белоснежные салфетки — все приготовлено не для опустившихся в лагере людей, а как для самых дорогих гостей. Когда стал проходить столбняк, решили держать себя, как будто такие ужины у нас каждый день, то есть не хватать по сумкам того, что сейчас не съедим, взять можно только по несколько кусочков сахара и масла, остальное понемногу оставить. Если нас так принимают, то и нам надо держаться соответственно. Конвоиры усаживаются вместе с нами смущенные и подавленные, им, видно, тоже нечасто выпадает такое счастье. Вижу, как Ганс опять тихонько убрал со своей тарелки кусок ветчины в котелок и жует хлеб, делая беззаботный вид. Туда же исчезли сахар и масло с его блюдечка, а он пил с удовольствием кофе, я не мог понять, почему он все собирает в котелок и делает это, скромно потупив глаза, будто ему совсем не хочется есть, а хлеб — лучше, чем котлеты, ветчина и сыр. Генрих ест с удовольствием, говорит, что ветчина такая, как у них в Праге.

Кончается ужин. Я осмотрел стол, немного поправил, чтобы все осталось как после ужина сытых интеллигентных людей, ребята одобрили это, нельзя перед нашей доброй королевой выступать в униженном положении, ведь она нас принимает как художников, несмотря на конвой и то, что мы пленные. Нас никто не провожал, некому было сказать спасибо, но и это, мы понимали, делалось специально, чтобы не ставить нас в униженное положение.

Конвоиры ведут нас через город в лагерь. Было странно идти по улицам города, хотя и посередине мостовой, как арестантам, но идти по улицам; после проволоки Бо-ровухи это было свободой. Дома многие разбиты бомбежкой или обгорели, люди одеты в то, что у них осталось от прежней жизни. Но удивительно, как быстро все утрачивают свою принадлежность прошлому, как новое время рождало свою «моду», корректируя ее военными условиями. Ватники и сапоги с отогнутыми голенищами — у мужчин, платки и мужские пиджаки на женщинах, оставшихся без мужей, это сделалось обычным; мы шли, на все обращая внимание.

Дорога пошла совсем разъезженная. Вокруг одноэтажные домики, мы уже на окраине. Над нами чистое небо с нежной зарей раннего вечера длинного весеннего дня.

Лагерь в Полоцке размещается на территории бывшего военного городка, мы подходим к проволоке, укутавшей заботливой паутиной голодную массу людей. Договариваемся с нашим конвоем, что завтра ровно в семь будем ждать их возле ворот. Нас впускают на территорию огромного лагеря.

Поодаль стоят пятиэтажные и трехэтажные казармы, плац вытоптан тысячами ног, нигде ни одного листка зеленой травы. Посередине тянулось странное сооружение метров тридцати-сорока длиной. На высокие столбы, соединенные перекладинами, положены две доски, образующие узкий хлиплый помост, к нему с одной стороны приставлена лестница. На земле под помостом — ряд огромных бочек, часть на двуколках. Мы стояли и недоумевающе смотрели, как обессиленный военнопленный в натянутой на уши пилотке с отвернутыми краями, в деревянных колодках влезал по ступенькам лестницы наверх, затем по качающимся доскам, с трудом передвигая ноги, держась одной рукой за перила, чтобы не упасть, дошел до середины и начал копаться, расстегивая ремень брюк. Плац огромный, на нем тысячи людей — и вдруг, чтобы сделать то, что мы привыкли делать в интимной обстановке, человек, превозмогая стыд, должен сделать при всех, над головами людей. А ветер и снег, дождь, намерзлые доски. И нужно попасть в бочку, иначе будут бить, а затем заставят руками убирать испражнения. Мы были подготовлены ужасами нашего лагеря, но додуматься, что можно так издеваться над людьми… Стояли молча на плацу ужаса. Как просто можно растоптать человеческое достоинство, привести людей к скотскому состоянию. Да, этого они и добиваются, это они и хотят сделать с нами, все продумано их учеными, их интеллигенцией, все решительно, чтобы нас уничтожить физически и морально, есть место на земле только высшей, арийской, расе.

Мы идем, не зная, куда идти, двигаемся с другими к дому, высокому и длинному, уныло стоящему в стороне, нужно найти место для ночлега. Пробираемся сквозь толпу, оказывается, скоро впустят на ночь, а днем все должны находиться на дворе.

Вваливаемся с толпой в огромный коридор бывших казарм, справа тянутся двери, высоко под потолком маленькая лампочка, запах, какой бывает в общественных местах, где много людей и уборные, хотя все вымыто за день дежурными. Толпа вносит нас в одну из комнат, мы занимаем место возле стены и укладываемся на полу, подложив под головы вещмешки.

В большой комнате, где мы разместились, двухъярусные нары полностью заняты жильцами, только место под стеной оказалось свободным, но, хотя мы стесняли проход, нас никто не ругал. Сбросив сапоги, почувствовал усталость. Но Николай предложил пойти помыться; проходя по коридору мы заметили в одной из комнат много кранов для умывания. Володя с Сашей пойдут вторыми, посторожат пока наши места.

В умывальной, раздевшись, начали обмываться холодной водой, это редкое удовольствие в лагере. Ближе к окну мылся крепкий парень, удивительно похожий на Григория Третьяка. Всмотрелся пристальнее, было мало света от догорающего вечера, а лампочка высоко под потолком светила, еле освещая себя. Подошел ближе, он?

— Григорий!

Он тоже смотрит на меня узнавая. И уже обнял, мы целуемся. Подошел мокрый Николай, облапил нас, тискает. Как могло случиться, что мы встретились в этом водовороте из тысяч людей?! Встретились в первый же вечер! Попали в одно здание! На один этаж! И нас толкнуло подняться сюда в одно время!

— Гриша, да как же ты здесь, в лагере?! Ведь тебя в гестапо забрали!

— Да видишь, в огне не сгорел и с гестапо вырвался.

Решаем пойти к Григорию, у него в комнате, оказывается, много свободных мест. Привели Сашу с Володей, они заснули сразу, а мы, хоть и шикали на нас, еще долго шептались, и Гриша наконец рассказал все по порядку.

Когда его увезли на машине, то сразу доставили в полоцкое гестапо и провели в кабинет, где за столом сидел гауптман в черном мундире с повязкой на рукаве, с ним в комнате два здоровых немца, которые помогают снимать допрос.

— Сначала посадили меня, как садят для допроса: я перед столом, лицо освещено, а капитан в тени, — рассказывает Гриша. — Капитан достал из папки листок, прочел мне по-русски: «Григорий Федорович Третьяк, вы обвиняетесь, первое: скрыли свое воинское звание, в армии вы были майором. Второе: в лагере Боровуха-2 являлись организатором побегов старшего комсостава Красной Армии».