Москва, Кировская, 21. Канцелярия Моск. гос. худ. ин-та. Бухгалтерия.

Я верю, что вернусь к тебе, мое золото, целый и невредимый. Все же интересно, кинь на меня, что ждет {27} . Ты там смотри только, будь умница. За Гарькой смотри и сама не заболей, и вообще. Целую тебя крепко-крепко, милую, жду ваши фотографии. Вот радость будет. Милая моя девочка, счастье мое, радость моя, все бы, кажется, отдал, чтобы быть с тобой вместе. Чувствую себя великолепно. Даже живот перестал болеть {28} .

Целую тебя, моя милая, милая девочка, твой навсегда преданный Коля. Целуй Гарьку за меня.

Родные мои, милые.

Родился в 1913 году 2 марта в городе Епифань Тульской области. Родители: отец — служащий, счетовод, мать — учительница. 1919 год — переехали на Украину в город Кобеляки. Кончил школу в 1928 году, поступил в Художественный техникум в Киеве — 1928–1931. Работал в Полтаве в Проектбюро — 1931–1932. Учился в Ленинграде, в художественном институте — 1932–1933. Перевелся в Харьковский художественный институт — 1933–1936. Переезд института в Киев — 1936–1940. Женился и перевелся в Москву — 1940–1941.

В 1941 г. — дипломник Московского художественного института. От армии освобожден как студент-дипломник.

После объявления войны пошел в ополчение добровольцем. Попал в 52-й стрелковый полк, 37-ю Ленинградского района дивизию.

В июле нас бросили под Вязьму, стояли во 2-й линии обороны.

Август — были брошены под Брянск, во вторую линию обороны.

28 сентября опять бросили под Вязьму.

6 октября в районе Холм-Жирковского держали бой. Ночью немцы форсировали Днепр, и началось Вяземское окружение.

В ночь с 6 на 7, когда прорвали немцы оборону, наши части стали выходить из окружения. Пробивались с батальоном, но авиация противника рассеяла наши соединения. Начали идти группами. Я шел со студентом МХИ Августовичем А. Проходить было очень трудно. Шли мы вооруженные. Население относилось плохо. Так прошло в поисках дороги 2 дня, после чего зашли в деревню, стали просить есть и, боясь наткнуться на немцев, хотели где-нибудь заночевать. Нам дали поесть, а ночевать предложили в поле, в землянке. Наутро, проснувшись, увидали, что немцы заняли деревню. Часов в 9 утра подошла старуха, которая указывала нам ночлег, начала спрашивать, нет ли там в землянке ее горшочка. Я просил ее уйти. Она ушла. Решили ждать ночи, когда вдруг, через минут 10, мы увидали, к нам двигалось 6 немцев с автоматами. Мы запрятали оружие и стали ждать. Нам закричали: «Льюс! Льюс! Русь, сдавайсь!»

Был также рынок, на рынке продавали воду. Воды пленным не давали, цель — вымотать, обессилить.

Люди болели дизентерией, не пускали в уборную. Однажды я, не выдержав, все-таки ушел в уборную, идя обратно, наткнулся на часового, он меня ударил, я ответил тем же. Скрутив мне, больному и обессиленному, руки, привел в комендатуру. Били, сперва бил комендант, потом по очереди, выбили два зуба. Потеряв сознание, я упал.

В солдатской гостинице работала медсестра-венгерка Элизабет. Нас заставляли рисовать портреты офицеров и солдат в этой гостинице. Мне приходилось часто сталкиваться с ней, и, немного владея немецким языком, я иногда пробовал с ней разговаривать. Сперва она избегала со мной говорить откровенно, но однажды она обратилась ко мне: «Помогите мне повесить Гитлера, — надо было повесить его портрет. — Но жаль, что вешать на стенку, а не так», — она провела рукой по шее.

Февраль 1944

Первый день в партизанах. — Сергей Маркевич. — «Товарищи бойцы»! — Дубровский и Жуков. — Первая партизанская трапеза. — Разговор с комиссаром. — Украинец. — Строю госпиталь. — Первый бой Клочко. — Измена. — Что мне рассказал Дубровский

Три дня длился побег, три дня мы не снимали сапог, шли по болотам и лесам, избегая дорог, голодные, гонимые страхом преследования, встречи с немцами и полицаями. И после подъема, когда я встретил партизан — как бы добежал! — я настолько был рад и счастлив, почувствовав себя на месте, дома, что уселся на землю и начал сбрасывать сапоги; один не поддавался, так как нога опухла и намокшее голенище изгибом врезалось в тело, в сапоге было много крови от раны, которая во время побега все время кровоточила. Партизаны с недоверием восприняли мои действия, но я ничего не замечал, возился с сапогом и рассказывал, как получилось, что ночью они приняли нас за литовцев, а мы их за полицаев и потому сказали, что нас сорок человек и мы делаем засаду на партизан. Ко мне подошел молодой парень, ухватив за сапог, сказал:

— Упирайся в мою ногу, — ловко дернул за задник, и сапог снялся.

Заговорил коренастый бравый командир в синих галифе и шерстяной гимнастерке офицерской, он подтвердил:

— Верно, так и было. — И, обращаясь к высокому сутулому партизану, усмехнулся: — Здорово, Паша, мы их перепугали, что из девяти сразу сорок вышло.

Паша хмыкнул:

— А с нас полицаи вышли.

Но коренастый спросил строго:

— И где ж сейчас твои «литовцы»?

Я объяснил, что в кустах их оставил за поляной, боялись мы двигаться группой, ведь пока что они и перестрелять нас могли, и предложил: