[* "Индепенденс" — название правительственного самолета. Пульман — мягкий железнодорожный вагон.]

Когда автомобиль Эйзенхауэра остановился у портика Белого дома, новоизбранный президент проявил свою неприязнь к уходящему президенту, отказавшись от приглашения войти в дом и выпить чашку кофе. Вместо этого Эйзенхауэр сидел в автомобиле и ждал появления Трумэнов. К Капитолию в машине они ехали вместе, но атмосфера была холодной. Как писал позднее Трумэн, Эйзенхауэр первый нарушил молчание, сказав: "Я не был на вашей инаугурации в 1948 году по причине моего хорошего отношения к вам — если бы я присутствовал, то внимание публики было бы отвлечено на меня". Трумэн отпарировал: "Айк, я не просил вас приезжать, но, может быть, вы все-таки были здесь тогда?" Эйзенхауэр отрицал, что подобный разговор когда-либо имел место. Он утверждал, что лишь спросил Трумэна о том, кто отдал приказ, чтобы Джон смог прибыть из Кореи для участия в инаугурации. По словам Эйзенхауэра, Трумэн ответил: "Я отдал этот приказ". Трумэн свидетельствовал: "Президент Соединенных Штатов отдал приказ вашему сыну присутствовать на вашей инаугурации. Президент полагал, что вашему сыну будет интересно и поучительно быть свидетелем того, как его отец дает присягу при вступлении на пост президента"*12.

Через три дня после совместной поездки к Капитолию Эйзенхауэр направил Трумэну письмо с выражением признательности "за те многочисленные знаки внимания, которые Вы оказали мне на заключительном этапе деятельности Вашей Администрации... Я хочу особенно поблагодарить Вас за заботу, выразившуюся в отдаче приказа об отправлении моего сына из Кореи домой... и еще более за то, что Вы не дали знать ни ему, ни мне, что это Вы отдали приказ"*13. Это письмо было последним обращением Эйзенхауэра к Трумэну, так же как и 20 января было последним днем, когда они были вместе. Правда, было одно исключение — похороны Джорджа Маршалла. Но это случилось уже после того, как Эйзенхауэр оставил пост президента.

Эйзенхауэр и Трумэн вместе прошли через ротонду к восточному фасаду Капитолия, где была сооружена почетная трибуна. Толпа на площади была огромной — самой большой за всю историю инаугураций и празднично настроенной. Республиканцы неприкрыто радовались. Вот свидетельство Джорджа Мэрфи, киноактера и будущего сенатора-республиканца: "Это все так чудесно, это похоже на то, что вы как будто бы вышли на яркий солнечный свет после долгого пребывания во тьме"*14. И действительно — облака стали рассеиваться и выглянуло солнце. Все сошлись на том, что Эйзенхауэру повезло: день выдался очень приятный, хотя и холодный немного. Эйзенхауэр был одет в темно-синее двубортное пальто, его шею закрывал белый шарф. В 12 часов 32 минуты верховный судья Фред Винсон привел Эйзенхауэра к присяге.

Прежде чем произнести свою инаугурационную речь, Эйзенхауэр улыбнулся, строгое, даже чуть-чуть угрюмое выражение его лица сменилось знаменитой широкой улыбкой, он поднял руки над головой и сделал ими знак "V", означавший победу. После того как приветственные возгласы умолкли, Эйзенхауэр прочитал молитву, которую он сочинил утром и в которой просил всемогущего Бога "помочь ему полностью и целиком посвятить себя служению присутствующим здесь людям и их согражданам, где бы они ни находились". Не забыл он и о демократах, продолжив: "...пусть будет развиваться сотрудничество и пусть оно будет общей целью тех, кто в соответствии с нашей Конституцией придерживается различных политических убеждений; пусть все имеют возможность трудиться на благо нашей любимой страны и во славу Всевышнего. Аминь".

Затем Эйзенхауэр произнес свою инаугурационную речь. Он сказал: "Мир и мы прошли серединный рубеж столетия вызова" — и отметил, что вызовы, с которыми мы сталкиваемся, это опасности войны и агрессивного коммунизма. Вся его речь была посвящена исключительно вопросам внешней политики. Он обещал, что его Администрация "не пойдет на компромисс, не откажется от усилий" и не прекратит поиски решения вопроса о достижении всеобщего мира. Однако люди должны понимать, что "силы добра и силы зла велики, вооружены и находятся по отношению друг к другу в таком противостоянии, которое редко имело место в истории". Настоятельность поиска мира в таком враждебном климате возрастает еще и потому, что "наука, по-видимому, готова даровать нам свой последний подарок, а именно способность ликвидировать человеческую жизнь на этой планете"*15.

Оценивая выступление Эйзенхауэра в целом, можно сказать, что его речь была совсем не такой, какую хотели бы услышать представители старой гвардии от первого республиканца, избранного на пост президента после 1928 года. В ней не было ни осуждения "Нового курса"* и Ялтинского договора, ни обещания уменьшить налоги или сбалансировать бюджет. Вместо этого Эйзенхауэр призвал американский народ к еще одному крестовому походу. В этом отношении он был более похож на Трумэна, когда тот объявлял о начале политики сдерживания, и совсем не походил на Тафта или другого республиканца. Сенатор Линдон Б. Джонсон, новый лидер демократического меньшинства в Сенате, назвал эту речь "очень хорошим изложением программ демократов за последние двадцать лет"*16.

[* Экономическая программа, проводимая Ф. Рузвельтом после вступления на пост президента.]

Но в тот момент это заявление едва ли имело какое-либо значение. Тафту речь понравилась, и республиканцы готовились отпраздновать событие. Торжественная церемония длилась очень долго, "почти до семи часов вечера", жаловался Айк, "пока не прошли последние два слона" *17 **. Потом он и Мейми поехали в Белый дом. Мейми взяла Айка под руку, и вместе они вошли в свое новое жилище.

[** Слон — символ Республиканской партии.]

В тот вечер Эйзенхауэры присутствовали на двух инаугурационных балах (число приглашенных было так велико, что один зал не мог вместить всех желающих). Где-то около 1 часа ночи Эйзенхауэры в сопровождении Джона, Барбары и внуков поехали домой и легли спать.

На следующий день Эйзенхауэр приступил к работе. В конце дня он потратил несколько минут на то, чтобы сделать следующую запись в своем дневнике: "Мой первый день за рабочим столом президента, множество забот и трудных проблем. Но такова была моя участь в течение долгого времени, и в результате все это кажется мне (сегодня) продолжением всего того, что я делал начиная с июля 1941 года и даже раньше"*18.