Ясно, что Факраш мысленно отметил это и, по своей безудержной щедрости, являвшейся наихудшим его пороком, решил, в виде приятного сюрприза, совершенно переменить обстановку и убранство комнат сообразно собственному вкусу.

Это было чрезвычайно мило с его стороны, доказывало искренность его благодарности, но…

«Ох!
– подумал Гораций с горечью в душе.
– Если бы он только согласился оставить меня в покое и заняться собственными делами».

Однако дело было сделано и ответственность приходилось принять на себя, потому что едва ли было возможно открыть правду.

–  Разве я не говорил, что хочу сделать некоторые изменения?
– сказал он беззаботным тоном.
– Они сделаны немного скорее, чем я ожидал. А что… тут долго работали?

–  Я положительно не могу вам этого сказать, барин, потому что уходила за некоторыми покупками, которые мне нужны к вечеру, а Рапкин был на углу, в читальне. А когда я пришла, то все уже было готово и рабочие ушли. И как они могли кончить такое дело так скоро, это меня совершенно сбивает с толку; потому что когда у нас перестраивали кухню, то работали десять дней.

–  Ну, хорошо, - сказал Гораций, уклоняясь от этой темы, - все-таки они сделали это, и сделали замечательно хорошо. Ведь вы согласны, г-жа Рапкин?

–  Все это может быть, сударь, - сказала г-жа Рапкин, фыркнув, - только мне-то не по вкусу, и не думаю, чтобы пришлось по вкусу Рапкину, когда он увидит.

Вентимору оно тоже было не по вкусу, хотя он не собирался признаваться в этом.

–  Что делать, г-жа Рапкин!
– сказал он.
– Только мне сейчас некогда беседовать, надо бежать наверх и одеваться.

–  Прошу меня извинить, сударь, но это совершенно невозможно… потому что, когда они были здесь, они совсем убрали лестницу.

–  Убрали совсем лестницу? Глупости!
– воскликнул Гораций.

–  Так и я Думаю, г. Вентимор… Но это как раз то, что люди сделали, а если вы не верите, подите и посмотрите сами.

Она раздвинула драпировки и открыла изумленному взору Вентимора обширную залу с колоннами и с высоким куполообразным потолком, от которого свешивалось несколько ламп, дававших мягкий свет. Наверху, в стене налево, было два окна, которые, по его мнению, раньше находились у него в гостиной; из деликатности, или по неумению, или просто потому, что это ему не пришло в голову, джинн не тронул наружных стен; только эти окна были теперь замаскированы сквозной позолоченной решеткой, которою Гораций объяснил себе узор, замеченный им снаружи. Стены были обложены голубыми с белыми восточными изразцами; вдоль двух стен зала шла алебастровая платформа, на которой стояли диваны; в противоположной ему стене подковообразные арки вели, очевидно, в другие комнаты. Середина мраморного пола была застлана дорогими коврами с кучами подушек, яркие цвета которых горели из-под золотых мудреных вышивок.

–  Ну, - сказал несчастный Гораций, едва сознавая, что говорит, - это… это очень… уютно, г-жа Рапкин.

–  Не мне судить об этом, сударь; только я хотела бы знать, где вы думаете обедать?

–  Где?
– сказал Гораций.
– Ну, здесь, конечно. Здесь много места.

–  В доме не осталось ни одного стола, - сказала г-жа Рапкин, - значит… разве только вы захотите накрыть на полу.

–  О, здесь должен быть стол где-нибудь, - сказал Гораций нетерпеливо, - или же вы можете взять взаймы. Не создавайте затруднений, г-жа Рапкин. Приспособьте, что угодно… Теперь я должен идти и одеваться.

Он наконец освободился от нее и, пройдя под одну из арок, нашел меньшую комнату, из кедрового дерева, с инкрустациями из слоновой кости и перламутра, которая, очевидно, была его спальней.

Роскошное одеянье, жесткое от золотых вышивок и сверкавшее древними украшениями из драгоценных камней, было разложено для него (ибо джин обдумал все); но, конечно, Вентимор предпочел бы свой собственный вечерний костюм.

–  Г. Рапкин!
– закричал он, подходя к другой арке, которая, по-видимому, сообщалась с подвалом.

–  Что прикажете?
– ответил хозяин, который только что вернулся из своей «читальни» и теперь появился без галстука в одной жилетке, бледный и растерянный, что, пожалуй, понятно, принимая во внимание обстоятельства. Когда он вошел в эти ставшие ему чуждыми мраморные покои, он пошатнулся; его красные глаза выкатились, а рот открылся как у рыбы.

–  Они и здесь побывали также, кажется, - заметил он хрипло.

–  Здесь немножко переделали, - сказал Гораций, - как видите. Не знаете ли вы, куда девалось мое платье, а?

–  Я не знаю, куда они девали все. Ваши платья? Ну, я не знаю, куда девалась даже наша маленькая гостиная, где мы с Марией сидели столько лет каждый вечер. Я не знаю, куда девались кладовая и ванная с горячей и холодной водой, проведенной за мой собственный счет. А вы просите меня найти вам сюртучную пару! Я нахожу, сударь, я навожу, что самая не… самое непозволительное своеволие было допущено в ущерб мне.

–  Любезный, не болтайте вздора!
– сказал Гораций.

–  Я вам говорю, что знаю. И всегда скажу, что дом англичанина - это его крепость, и никто не имеет права, как только он повернул спину, прийти и построить у него турецкие бани, вот что!