Шут устал от толпы...
«Фигляр »
Я всего лишь фигляр — проходимец с облезлой душонкой, лжец, фальшивка и плут, потерявшийся в масках подлец, заигравшийся в лести старой распутной бабёнкой, на смех поднятый людом урод, самоучка-мудрец.
«Я такой же как все!» — до икоты орал бы им в рожи
и плевал через раз пузырящейся горькой слюной, только пнуть побольней норовит каждый встречный прохожий
и поспешно уйти восвояси, качнув головой.
И притворный, как жалкая скромность под рисовой пудрой
на испитых до дна, посеревших щеках проституток, взгляд, сочувствия полный, бросает какой-то зануда, чтобы совесть вздремнула его пару лишних минуток.
Я всего лишь фигляр, разыгравший трагедию в лицах
под рокочущий хохот безумной пьяной толпы, проживающий жизни других на измятых страницах
своей собственной книги теней «На краю пустоты».
«Гаер »
Зубоскальство привычно колет под кожей —
гаер рожу кривит, развлекая толпу.
В этой жизни я просто обычный прохожий, в темноте шутовства потерявший тропу.
Разноцветные маски — куда без обмана? —
прикрывают, что я окончательно скис, в сантиментах увяз, как седая путана, и в сетях лицедейства навеки завис.
Это трудно — скрывать обнажённую душу, но я гаер и буду играть до конца.
Не сломаюсь. Не сдамся. Не спрячусь. Не струшу.
Оболочка. Мираж. Арлекин без лица.
«Паяц »
Этот мир оскудел: безразличие, подлость, цинизм; этот мир оскудел, да и я оскудел вместе с ним, по крутому обрыву скатившись кубарем вниз, растянувшись на дне и откинув заляпанный
нимб.
Кожа вся в лоскуты, соль на ранах шипит как
змея;
я остался один, чтоб в промозглой неясной ночи
под отрыжку небес вспоминать, что я жалкий
паяц,
потерявший себя, как растяпа от дома ключи.
Шут устал от толпы, где за каждой улыбкой
оскал,
да и сам пудришь нос, заигравшись в
привычную роль,
под которой затих, притаившись на время, шакал,
возомнивший, что он лучше льва как звериный король.
Этот мир оскудел: себялюбие, пошлость —
разрыв;
этот мир оскудел, и паяц оскудел вместе с ним, сбросил маску с лица, наконец вскрыв
созревший нарыв,
и ушёл в никуда — онемевший босой пилигрим.
«Петрушка »
Вроде просто: забыть и идти себе дальше, рот в улыбке кривить, отвечать на звонки...
только приторно-тошно нотками фальши
тянет в этой игре, где встречают в штыки.
Как Петрушка хохмить и казаться обычным, чтобы в душу не лезли, не сняв сапоги, а потом дном стакана уже по привычке
колотить по столу и сшибать фонари.
Время катит по кругу, визжа тормозами
на пустынных стоянках, где вязнешь в делах.
Громкий хруст бьёт по нервам, и вмиг под
ногами
распласталась надежда, хребет изломав.
Механизм отработан до каждой детали, автозапуск включён, мозг оставил штурвал, губы тянут улыбку — Петрушка в ударе —
развлекает толпу, хоть порядком устал.
Мы, возможно, сильнее, чем думаем сами —
дно, казалось бы, вот, но снизу стучат.
Надо лишь, подобравшись, своими руками
по осколкам слепить из Петрушки себя.
«Петлю на шее тянем до удушья »
Мы стали слишком много, не по весу,
брать на себя, считая, что сумеем
скакнуть выше башки с таким же блеском, как подхватить с шалавой гонорею.
Рассудок в глотку забиваем костью,
потом впустую отблевать пытаясь,
и тявкаем визгливо грозной Моськой
на собственную тень, асфальт кусая.
Петлю на шее тянем до удушья,
боясь признаться, что мазнули густо, и с напускным нелепым равнодушием
разводим руки, позвонками хрустнув.
И до последнего, глаза на мир тараща, слюну пузыря, выжимаем звуки,
чтоб доказать самим себе, какое счастье —
ссать против ветра, не забрызгав брюки!
«Хочется»
Хочется, сорвав с лица улыбку,
смачно плюнуть в перекошенные рожи
жизнь оценивающих навскидку,
скучных, обесцвеченных прохожих.
Серое, унылое, гнилое
небо, замутившее болотом,
над поникшей плешью векового
давится седой дождливой рвотой.