— Узнаешь?

 — Идем! — ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.

 Наконец 5 июля царь Теймураз Давыдович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.

 Представление было назначено на другой же день, и уже долго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз видимо волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по–грузински, и отвезти его во дворец.

 В Кремле, около дворца, уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто и из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой–то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.

 День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.

 — Хоть бы дождичка Господь послал! — сказал высокий статный «жилец» {«Жилецкие люди» — название, употреблявшееся в Московском государстве в противоположность «служилым людям», иначе говоря — горожанин. (Примеч. авт.).}, вытирая вспотевший лоб красным кумачовым платком.

 — Не видать что–то! — возразил ему седенький подьячий. — А расчудесное бы дело; и то невтерпеж жарит.

 — Зачем государь из Троиц вернулся? — вполголоса спросил один стольник другого.

 — Вернулся, бают, чтобы судить князя Пронского.

 — Неужто боярыня–то Елена Митревна даст своего дружка в обиду?

 — Чудное что–то гуторят: будто и она в сем деле замешана, — совсем на ухо проговорил стольник.

 В другом конце седой боярин тихо рассказывал другому, помоложе:

 — Охладел царь к патриарху Никону, видимо охладел. Ум его пресветлый был омрачен, и посему не видел он в нем смуты, а как его очи просветлели и увидал он, что Никон — еретик, а николи не патриарх. В сороми и раскаянии кончит свои дни сей великий грешник. И поделом, и поделом! Захотел вознестись выше святителей: они книги искони писали, а он возымел мнение супротив них бороться, еретик нечестивый!

 — Патриарх, вишь, сказывал, — осторожно возразил боярин помоложе, — что он отбирал только латинские иконы, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли.

 — Ты, известно, никонианец, — со злобой проговорил старик. — Поди, и дома по Никону молишься.

 — Что ж, не я один новые иконы завел. Вон и боярин Ртищев, и Морозов тоже… Да и у самого государя в Кремле образа новые.

 — Едет, едет! — пронеслось по площади.

 Царь Теймураз Давыдович ехал на великолепном вороном Карабахе в своем дорогом живописном костюме. Белая черкеска плотно охватывала его еще статную фигуру. Из–под папахи развевались длинные седые волосы, такие же длинные седые усы падали ему на грудь, украшенную золотыми газырями с драгоценными камнями.

 Сзади царя ехала его свита, все на своих карабахах; шествие замыкал боярин Хилков.

 Подъехав к самому крыльцу, все спешились, и Хилков повел грузин в Грановитую палату, где уже царь Алексей Михайлович принимал шведских послов.

 Теймуразу указали его место. Он сел и сейчас же с жадным любопытством устремил свои проницательные черные глаза на лицо своего предполагаемого союзника. Роскошь палаты и всей русской царской свиты не поразила царя без царства. При персидском дворе он уже видел сказочную роскошь Востока, присутствовал при жизни, которую могли бы вести только мифические боги, но все это его мало занимало и прельщало. Все свои ограбленные богатства и богатства Грузии он отдал бы за свободу родины, лишь бы видеть своих подданных счастливыми, лишь бы спо койно дышать воздухом своих гор, мирно любоваться цве тущими долинами Грузии, слушать печальные и веселые песни родины… Что ему за дело до всех этих несметных сокровищ русского царя? Он хотел только знать, владеет ли этот красивый властелин одним сокровищем, которое ценнее всех благ на свете — добрым, отзывчивым сердцем?

 Все пристальнее, все мучительнее пытался старый царь разглядеть молодого государя, а думы — все мрачнее, все безнадежнее — толпились в его голове.

 Но вот подошел к ним боярин Хилков и шепнул царю Теймуразу:

 — Его государево величество велит тебе, царь Теймураз Давыдович, приступить к его царского величества месту.

 Старик молча последовал за толмачом.

 Царь Алексей Михайлович с любопытством смотрел на приближавшегося к нему старика. Его молодцеватая фигура, бодрая походка, живые глаза, лицо, испещренное сабельными ударами, невольно располагали к себе государя.

 Когда Теймураз подошел к царскому креслу, Алексей Михайлович встал, что было большою честью для гостя. Тронутый этим, Теймураз через Хилкова, который вел и всю дальнейшую беседу двух царей, стал бить челом, чтобы великий государь дал ему целовать свою царскую руку. Но царь руку целовать не дал и предложил поцеловаться в уста.

 Тогда оба царя облобызались, и Теймураз с великим страхом целовал государя в уста.

 Алексей Михайлович поручил Хилкову переговорить с Теймуразом о деле.