Стрешнев многозначительно ухмыльнулся, не договорив, что он и другие приближенные царя, едва только заметили начинавшееся охлаждение молодого царя к Никону, стали усердно раздувать неудовольствие царя к его «собинному другу», который своим властолюбивым и крутым нравом давал к тому множество поводов.

 — Вот и Матвеев метит туда же в бояре, — произнес толстенький князь Куракин князю Лобанову–Ростовскому, боярину величественного вида.

 — И попадет, — брезгливо, но со скрытым неудовольствием отозвался Лобанов.

 — Государь его любит, — ввернул рыхлый, еле двигавшийся князь Хилков.

 — Матвеев, по крайности, тих, честных людей почитает, вперед не лезет, не выставляется, тоже любит новые порядки, да не кричит о том.

 — Скоро его к Выговскому пошлют, — ехидно заметил Куракин. — Бают, больно умен, авось разберет, кто прав, кто виноват. Небось ведь боярин Хитрово в Переяславле много сделал…

 — Все Пушкарь, — отдуваясь, сказал князь Хилков. — И ему в гетманы похотелось, оттого и наплели на Хитрово много бесчестных речей, особливо посланцы запорожского кошевого Барабаша, Михаила Стрынжа с товарищами…

 — Толкуй ты там! Знамо, дело не чисто, а Хитрово — тебе свойственник, ты его в защиту и ставишь, — колко проговорил кто–то из бояр.

 Но Хилков не успел ответить дерзкому; в переднюю вошел важный боярин и, высоко задрав голову и выпятив толстое брюхо, прошел к самым дверям «комнаты», а затем, немного постояв у них, пошел туда. Все стоявшие в передней недружелюбно проводили надменного боярина.

 Это был тесть царя Алексея Михайловича, боярин Илья Данилович Милославский, человек чванливый, глупый, жадный и мстительный. Возвысившись посредством брака дочери с царем и став близким человеком к молодому государю, он злоупотреблял мягкостью и добротой своего зятя и восстановил против себя знатнейших и родовитейших бояр. Его ненавидели, но боялись, потому что он был пронырлив и не брезговал никакими средствами.

 — Князю Львову в челобитне отказали, — проговорил один из бояр, когда фигура Милославского скрылась в дверях.

 — На что он жалился? — полюбопытствовал Пронский.

 — Князь Львов бил челом на боярина Илью Даниловича Милославского, — объяснил стольник Волынский, — и ему ответ дали, что–де ему можно быть с Милославским: перво–наперво он–де — третий брат, а второе — на царских свойственников прежде–де не бивали челом! А ты, князь, чего ради здесь? — спросил он Пронского. — Или тоже челобитье?

 — Да, дело есть, — уклончиво ответил Пронский.

 — Ну, а что, князь, скоро на свадьбу созывать станешь? — подходя к Пронскому, спросил Лобанов. — И женишок здесь? — обратившись к Черкасскому, продолжал князь.

 — Скоро, скоро! — ответил Пронский.

 — Что все откладываешь? Ишь, женишок–то высох весь! — пошутил Лобанов.

 В это время в переднюю вошел и встал к сторонке, предварительно скромно помолившись на образа, некий боярин. Все почтительно поклонились и стали расчищать ему дорогу; но он остался на месте и заговорил со стоящим к нему всех ближе дьяком:

 — Что, нет ли каких вестей о Выговском? Повинился ли мастер?

 Дьяк опасливо оглянулся и тихо, так что его слышал только один боярин, ответил:

 — Нет. А мастер оговор на боярина Милославского сделал: сказывает, боярин ведал, что они медные деньги чеканили, зело Илье Даниловичу откупились… Еще Ма–тюшкина, думного дворянина, оговорил…

 — Хорошо, наведайся ко мне, — остановил дьяка боярин и двинулся было к дверям, но его остановил Пронский.

 — Что ж, боярин, замолвишь царю словечко? — спросил он.

 — Не могу, князь; по совести говорю, не до этих дел теперь государю. Сам знаешь, теснят нас со всех сторон.

 — Не велика утеря царю, коли тысячу–другую ратников за горы пошлет, — надменно возразил Пронский.

 — Толка из этого никакого не будет, а народ зря сгубишь; уволь меня, князь, от худого совета царю, — произнес боярин и, поклонившись Пронскому, прошел в комнату, куда ушел прежде и Милославский и куда допускались только лишь самые ближние к царю люди.

 — Сколько новых людей кругом царя! — с горечью произнес Пронский и досадливо пожал плечами.

 Он сильно рассчитывал в деле о грузинах на боярина Федора Михайловича Ртищева, человека весьма приближенного к царю, бескорыстного, честного и отличавшегося безукоризненной жизнью, тем более что Ртищев был одних с ним лет и считался как бы даже его товарищем.

 — Скоро ль царь выйдет? — нетерпеливо говорили бояре, с ожиданием глядя на двери «комнаты».

 — Пошли, чай, все приближенные–то?

 — Боярина Матвеева что–то не видать еще, — послышались голоса.

 — Эк, хватил! — закричал кто–то. — Артамон давно на Литву услан. Много чает государь от ума его пользы.