— Может, князь когда и приходил о судьбе своей погадать, да я того не запомню, — говорила она, пристально смотря на Пронского и стараясь взглядом показать ему, что умрет, но не выдаст его.

 — А как же князь говорит, что был у тебя намедни? — спросил один из бояр–судей.

 Марфуша испуганно глянула на князя.

 — Боярыня Хитрово просила меня, нужна ей, вишь, была гадалка, я и ходил, чтобы позвать, видно, ты запамятовала? — спросил Пронский и тоже пристально взглянул Марфуше в глаза.

 Цыганка вспыхнула, злой огонек сверкнул в ее глазах, когда она радостно ответила:

 — Должно быть, запамятовала, а вот теперь напомнил! Точно, был посланец от боярыни, но был ли то князь или кто иной — не вспомяну… Боярыня часто за мной посылала, — будто вскользь произнесла ворожея, — и во дворец меня водила!

 Судьи переполошились, но взять назад показание было нельзя, и Марфуша рассказала, как боярыня отравила мужа и привораживала к себе царя и царевен.

 Пронский с наслаждением слушал этот донос: он уже видел свою месть исполненной, забыв о том, что если Хитрово обвинят в колдовстве с целью приворожить царя, то и его непременно обвинят в сообщничестве, и он подвергнется вместе с нею позорной и лютой казни.

 Допрос и пытка наконец кончились. Обвиненных развели по их темницам. Марфуша молча, одними глазами, помутившимися от страданий, простилась с князем. Они знали, что больше уже никогда не увидятся в этой жизни: Марфушу, как колдунью, приговорят к сожжению, а его — Бог знает к чему; но, во всяком случае, их казни будут происходить в разные дни. И если князю суждено будет умереть с кем–либо вместе, то, пожалуй, лишь с Еленой Хитрово.

 Теперь участь этой боярыни была решена: цыганка оговорила ее, а он, князь, подтвердил этот оговор, и, несмотря на все ее влияние при дворе, Елене Дмитриевне не миновать было плахи.

 В первый раз со дня ареста лежал Пронский на своей соломе с удовлетворенной улыбкой на губах. Он отмстил! Да, он сам погибнет, но зато жестоко отмстил за свою гибель. И его усталые глаза стали смыкаться.

 Но вдруг он услыхал, как ржавый замок в дверях его темницы заскрипел. Кто–то тихо говорил с тюремщиком.

 Темница тускло осветилась светом потайного фонаря, поставленного на пол, тюремщик что–то сказал следовавшей за ним закутанной фигуре и пропустил впереди себя двух посетителей.

 Пронский открыл глаза, повернул голову в сторону подошедших и успел разглядеть, что неожиданными его посетителями — были женщины. Обе были тщательно закутаны в платки, с накинутыми на лицо темными покрывалами.

 Когда тюремщик, низко поклонившись, вышел из темницы, одна из посетительниц, повыше ростом, подошла к князю и, откинув с лица покрывало, глянула на него. Князь вскрикнул, хотел подняться и протянуть к пришедшей руки, но с глухим стоном, обессиленный, снова упал на солому. Женщина опустилась на колени и взяла его холодную, истерзанную руку в свою.

 — Князь, ты узнал меня? — ласково спросила она.

 Но его лихорадочно горящий взор ответил ей вместо слов.

 Как мог он не узнать дорогих, любимых черт, из–за которых он готов был вынести злейшие в мире муки и пытки, о, гораздо злейшие, чем те, которые он только что перенес!.. Какое счастье, что он снова увидел взор, с ласкою покоившийся на его лице.

 Царевна Елена поняла выражение его глаз и в смущении опустила свои.

 — Я недавно узнала, — проговорила она, — что ты взят в тюрьму, что ты оклеветан и тебя пытают… За что — толком не знаю, но мне стало жаль тебя… И я пришла навестить тебя.

 — Спасибо тебе! — произнес наконец Пронский и с усилием поднес ее руку к губам. — Спасибо, что не погнушалась навестить колодника… Но как допустили тебя ко мне? Ведь никого не велено пускать…

 Царевна смутилась и кинула нерешительный взгляд на свою спутницу, укрывшуюся в темном углу темницы; ей послышалось, что из угла раздались приглушенные рыдания. Но Пронский ничего не слышал, жадно всматриваясь в лицо царевны.

 — Я прошла так… просила, — ответила наконец Елена Леонтьевна. — А ты, князь, разве не хотел бы видеть дочку свою Ольгу? — вдруг спросила она.

 Лицо Пронского потемнело и брови сдвинулись.

 — Нет, — решительно ответил он, — нет, дочку видеть я не хочу. Да и нет у меня дочери: была одна, но и та опозорила меня, в могилу мать уложила и меня на плаху послала. Из–за нее я здесь, царевна.

 — Из–за нее ли, князь? Подумай! — задушевно проговорила царевна. — Она у тебя несчастная, очень несчастная, а тебя привели сюда злоба людская да нрав твой неукротимый. Не вини ты дочери и прости ей, как простит тебе Тот, пред Кем ты, может статься, скоро предстанешь!